Греховная связь
Шрифт:
— Когда ты вернешься из Брайтстоуна… — Брайтстоун! Бог ты мой, он совсем забыл про эту торжественную панихиду по случаю открытия шахты, — нам надо будет сесть и спокойно все обмозговать…
— Обмозговать? — Он впал в панику и скороговоркой выпалил: — Клер, но никого нет. Поверь мне, я говорю правду! У меня нет никого, кроме тебя. И никогда не было. Поверь мне! Ради всего святого!
— Роберт — я требую развода!
35
В Брайтстоун.
Что еще готовит ему жизнь?
Брайтстоун был последним местом на земле, где бы он хотел сейчас оказаться.
Все
В напряженном молчании Джоан везла его на вокзал. День был хмурый, серый; небо затянуто низкими облаками. Роберта одолевало беспокойство, он совсем не выспался; потрясение от слов Клер о разводе развеяло всякую надежду поспать часок-другой. В затянувшемся споре он не смог возразить ей что-нибудь существенное по поводу того, что их брак зашел в тупик. Единственное, что ему удалось добиться от нее это обещания, что она не будет предпринимать никаких шагов до его возвращения. Все станет на свои места! — с сардонической усмешкой говорил он себе. Потому что придется биться за ее любовь и за свою жизнь — ставки немалые!
Он бросил взгляд на сидевшую за рулем Джоан и с горечью подумал, что даже в мыслях не допускает, что с ней можно поделиться всем этим. Он сам не понимал, почему еще терпит ее. Когда она стала такой далекой, такой чужой? Глядя на тонкие руки, вцепившиеся в баранку, на чуть побелевшие костяшки пальцев, слыша пронзительный с хрипотцой голос, перехватывая агрессивные взгляды, ощущая всем своим существом исходящий от нее дух накопившегося за долгие годы недовольства, он ловил себя на мысли, что видит сестру в таком свете впервые, и сердце его наполнила боль за ту девочку, которой уже нет. О, Джоан, что с тобой произошло? Что произошло со всеми нами?
Наконец они подъехали к вокзалу. При прощании Джоан изобразила лицемерное оживление и радость, будто ему предстояла увлекательная поездка.
— Везет же тебе! Ну, желаю хорошо провести время! Постарайся развлечься как следует до службы!
— Постараюсь, — бросил он, надеясь, что эти слова не будут восприняты слишком саркастически.
— Я поставлю машину и пойду на вокзал — куплю тебе чего-нибудь почитать на дорожку.
— Ради Бога, не беспокойся.
— Не хочешь никакого журнальчика?
Она огорчилась как ребенок, которого лишили сладостей. Роберт наклонился вперед и пристально посмотрел ей в глаза.
— Нет, Джоан, — ровно произнес он. — Даже журнальчика.
Она вспыхнула.
— Не знаю, с чего ты злишься! — резко бросила она. — Я ничего не сделала! Это ты вовлек нас в эту переделку!
Он открыл дверцу.
— Ну, так я вас из нее и выведу, только подожди немного. — Он потянулся за своей сумкой.
Лицо
— Ты хочешь сказать?..
— Все кончено, вот что я хотел сказать.
— Это правда?
— Джоан, Бога ради!
Она даже не пыталась скрыть дикой радости, охватившей все ее существо.
— О’кей! О’кей! Ты меня еще когда-нибудь поблагодаришь! — восторженно воскликнула она. — Ты мне еще скажешь спасибо! Подожди! И, думаю, очень скоро! Вчера я беседовала с архиепископом…
— Джоан… — Он придержал ручку дверцы. — Не надо. Не надо говорить обо мне с кем бы то ни было — или за меня. Хватит! Отныне я сам принимаю решения. Маловероятно, чтобы они пожелали сделать меня епископом. И еще менее вероятно, что они когда-либо снова будут слушать тебя. — Он без особого нажима закрыл дверцу. — Ты больше не работаешь, Джоан, — спокойно бросил он в побелевшее лицо с вылезшими из орбит глазами. — Мне придется подыскать другую помощницу. — И, не оглядываясь, зашагал к вокзалу.
Путешествие на поезде дальнего следования утомительно. Слушая стук колес, несущих его по равнинной, удаленной от моря части острова, Роберт думал о том, что с каждой милей приближается к своему прошлому, к Брайтстоуну, откуда все началось, и в то же время движется вперед к последнему шансу, пусть очень незначительному, научиться жить более осмысленно, более правильно и открыто. Его не оставляло чувство, будто с каждой милей этого пути у него отслаивается слой за слоем защитная кожа. Журнальчик. Какой тут журнальчик, когда перед ним вся книга его жизни, и ее надо перечитать, а кое-что и переписать заново!
Роберт задремал, но сон был неглубокий и не принес отдохновения; его преследовали какие-то видения, которые таяли, как только он просыпался, и оставляли неотвязное ощущение страха и утраты. Он знал, что снится ему что-то очень важное, но понять, или хотя бы уцепиться за смысл, не удавалось. Ему надо подумать о Клер, говорил он себе, об их браке, а не о разводе, что бы там она ни несла, но разум его при одной мысли об этом превращался в сухой, съежившийся орех.
А как справиться — да что там справиться, хотя бы подступиться к сосущей пустоте в сердце, к той невосполнимой утрате, которую он чувствовал при одной мысли о том, что никогда не увидит Эмму. В сочетании с былой утратой, совсем недавно возвращенной его памяти Мерреем, это давило его тяжестью двойного горя, вынести которое было не по силам смертному. Он метался между тревожными мыслями и мучительными снами, как арестант на допросе, не приближаясь, однако, к искомым ответам.
Никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, выстукивали колеса. Он горько улыбнулся. Нет, неправда. Надо возвращаться. Тайна будущего погребена в прошлом. Без знания, без истины, грехи отцов обречены переходить к детям — и так без конца, аминь.
Верую, Господи.
Помоги моему неверию.
Даруй нам мир Твой.
Все не так просто. Стоило ему сойти под пронизывающим осенним ветром на брайтстоунский перрон, как на него обрушился поток мучительных воспоминаний о весеннем полном надежд деньке много, много лет тому назад: комитет по встрече во главе с напыщенным боссом шахты Уилкесом, Джордж и Молли Эверарды, так и сияющие от радости, и Поль, милый Поль, в гордыне своей юности и мужественности на ревущем любимом „додже“ „Голубая стрела“.