Гремучий студень
Шрифт:
– Не догадываетесь?
– Могу сделать лишь один вывод: вы решили отступиться от дальнейшего расследования и передать улику мне. Боитесь за свою жизнь?
– Я не боюсь никого на свете. Я тигру в пасть руку положу, и он не посмеет укусить!
– Зачем же я вам понадобился?
– Все просто. Де Конэ нужно заплатить четыре рубля, а у меня нет таких денег, – объяснила Меркульева. – Вы же человек обеспеченный и охотно платите за подсказки, которые помогут разгадать загадку.
– И ничего более? – сыщик выглядел разочарованным.
Девушка поднялась на цыпочки, чтобы коснуться губами его щеки в утешение. Но не успела. Они свернули на Тверскую и поразились, глядя на непривычно темную улицу.
– Еще вчера играла музыка, смеялись женщины, пировали мужчины, – Лукерья всматривалась в темноту блестящими от слез глазами. – Зачем бомбисты творят такое? Вы понимаете?
– Это понять нетрудно, – сыщик поднял воротник пальто и стал похож на нахохлившегося ворона. – Представьте, что наша империя – это поезд. Мы все едем в одном направлении, по одним и тем же рельсам. Но едем по-разному. В головном вагоне разместилась августейшая семья, у каждого отдельное купе и всевозможные удобства. Придворная свита в следующем, тоже фильдеперсовом вагоне, занимает мягкие диваны, но уже по двое, по трое – без вопиющей роскоши. Дальше первый класс, в нем едут обер-прокурор Святейшего Синода, министры, генералы, тайные советники, другие благородные господа…
– И дамы! – вскинулась Меркульева.
– Да, да, безусловно. Но я о другом. У них свой вагон, в который нас с вами, Лукерья Дмитриевна, не пустят. Мы пройдем во второй класс, где диваны пожестче. А Бойчук и его соратники усядутся на деревянные лавки, а то и прямо на пол, в третьем классе, вместе с крестьянами и фабричными работницами.
– А следователь из охранки в каком вагоне поедет? – уточнила Лукерья.
– Порох? Он – кондуктор. По всему поезду ходит. В головном вагоне вежливо кланяется и говорит вполголоса, а в хвосте распрямляет спину и кричит. Только мы, в среднем классе, можем заметить сию перемену, за это такие как Порох нас и не любят. Впрочем, и все остальные – хоть графья, хоть рабочие, – нам рады не будут.
– Это почему же? Разве мы с каким-нибудь рабочим не найдем общего языка?
– Вряд ли. За статью в «Ведомостях» вы получаете рубль. А он за изнурительную ночную смену на заводе – тридцать копеек. И вы для него всегда будете белоручкой. Ничуть не лучше дамочек из первого класса, которых он ненавидит всей душой. Ведь его дочери никогда не станут такими.
– Станут! – возразила журналистка. – Если захотят учиться и…
– Бросьте ваши феминистские лозунги, – поморщился сыщик. – Сколько девочек из семей рабочих попадут в курсистки? Дюжина в год? Две? А сотни тысяч останутся все в той же нищете и разрухе. У работяг и крестьян поводов для ненависти достаточно, а народовольцы своими хождениями в народ эту ненависть подогревают. Подбрасывают новые поводы, чтобы души обездоленных клокотали, как гремучий студень. Для чего они это делают? Чтобы весь поезд сошел с рельсов, а в идеале – рухнул под откос.
– Но тогда все вагоны разобьются, а люди погибнут.
– Бомбисты уверены, если взорвать головной вагон, те, что в хвосте, уцелеют. А может быть и некоторые пассажиры второго класса. Дальше мы пойдем пешком, по шпалам или напрямки, через поля. Все вместе. Голодные, оборванные, потерянные… Зато свободные и равные во всем.
– Это страшно.
– Хотя и абсолютно логично, – пожал плечами Мармеладов. – Нельзя уравнять всех в золоте и роскоши, но можно разрушить империю до основания, как вот эту гостиницу, а после жить на руинах, сравнявшись в бедности. А дальше как уж повезет. Может быть и построят что-нибудь свое.
– Неужели те, кто в первом классе, не слышат этого возмущенного клокотания?
– Нет. Они надеются на кондуктора, который вовремя заметит, доложит и выпроводит бунтарей из поезда. А стоит кондуктору отвлечься, утратить бдительность хоть на миг, и весь состав обречен, – сыщик закашлялся, от резкого запаха гари першило в горле – Но мы отвлеклись от цели. Фотографическое ателье де Конэ – вот оно, в двух шагах. Смотрите-ка, он успел заколотить выбитую витрину досками, чтобы добро не растащили. Оборотистый малый.
– А чего он огня не зажигает? Странно. Обещал ждать, – Лукерья задумалась. – Может быть, это ловушка?
– Так давайте выясним.
Мармеладов решительно распахнул дверь. Колокольчик звякнул, сиротливо и жалобно, но никто не вышел встречать посетителей.
– У него тут газовые светильники, – сыщик зажег спичку и осмотрелся. – Включить все сразу, иллюминация будет нешуточная. Но после взрыва «Лоскутной» подачу светильного газа перекрыли. Английское общество [28] не собирается терпеть убытки.
28
В 1865 году британская фирма «Букьен и Голдсмит» построила в Москве завод, который производил газ для освещения улиц. Через год были проложены подземные газопроводы из чугунных труб. Основной тянулся к Красной площади (и ее окрестностям), чуть поменьше – к Покровским воротам. Газа для фонарей производилось в избытке, поэтому англичане предлагали всем желающим провести газовое освещение в свои дома. Но поскольку это удовольствие стоило очень дорого, заказывали его лишь богатые купцы, владельцы гостиниц и доходных домов. Название газовой фирмы менялось несколько раз, поэтому в народе ее называли просто «Английское общество».
– Должна же у него быть хотя бы одна свечка! – воскликнула Меркульева.
– Посмотрю в шкапу. Так… Ворох пожелтевших бумаг. Накидка из бархата, вся в заплатках. Цветы из пергамента и восковые фрукты… Ага, вот! На верхней полке керосинка, – он достал лампу, зажег фитиль и накрыл стеклянным колпаком. – Входите, Лукерья Дмитриевна, не стойте на пороге.
Три стены фотографического ателье были украшены по-разному. Слева от входа прибит восточный ковер, а под ним стоит кадка с фикусом. Это угол для семейных портретов. Напротив – белый круглый столик с двумя тонконогими стульями, для снимков влюбленных парочек. Поставишь вазу с букетом или бутылку «Вдовы Клико» – это уж как клиентам больше понравится, – сразу появляется романтическое настроение. Витрина с прекрасным прежде видом на фасад гостиницы тоже служила фоном для фотографий «Привет из Москвы». А на стене напротив входной двери фотограф повесил большой портрет императора. Ничего более. Можно поставить стул или кресло, чтобы сидеть в задумчивости, солидно размышляя о судьбе России-матушки. Но чиновники в мундире сидеть в присутствии царя, пусть и нарисованного, робели. Они становились рядом по стойке смирно, чуть выкатывая глаза, что, видимо, по их мнению, подчеркивало готовность сию же минуту жизнь отдать за государя. В таком виде и фотографировались.
В дальнем углу сыщик обнаружил проход во внутренние комнаты. Их было три. Кухонька, совсем крохотная, в ней помещался лишь самовар, несколько стаканов и надкушенный тульский пряник. Стульев не видно. Мармеладов решил, что фотограф притаскивает те, тонконогие, из фотоателье. Хотя здесь и один-то впихнуть вряд ли получится. Должно быть, хозяин стоя обедает. Дальше – спальня. Кровать у стены, комод с бельем, на нем кувшин для умывания, – ничего примечательного. Мармеладов поспешил в третью, самую просторную комнату, где Дьяконов оборудовал свой кабинет.