Грешные ангелы
Шрифт:
Семивол сделал было протестующий жест, только Носов не дал ему даже рта раскрыть:
— Не суетись… авторитет что дышло, куда повернул, туда и вышло… Нажираться до свинского состояния не надо! Иди.
К семи часам все всаженные в перекрестья изображения самолетов противника заполнили стоянки.
А немного позже на аэродроме приземлился Ли-2. Прибыла инспекция. И началось: ходили, смотрели, спрашивали, шелестели документами, принюхивались (между прочим, не к одному Семиволу)…
— Как это понимать? — удивленно разглядывая нашу ночную работу, поинтересовался
— Многократно поступающее на сетчатку глаза изображение способствует выработке автоматизированного навыка… — неожиданно голосом Шалевича произнес Носов.
— Умствуете, — заметил генерал, — на обыкновенную наглядную агитацию, как у всех людей… на такую времени не нашли, художниками не разжились.
Носов молчал.
«Только бы не прорвало батю, — подумал я, — с ним случается, и тогда уж Носова не остановить».
Но, видно, и залетный генерал что-то почувствовал и, сглаживая неловкость, поинтересовался миролюбиво:
— Кто же все эти чудища изображал? — Понятно, ему было в высшей степени наплевать кто. А спросил он так, для отвода глаз, играя в заинтересованность.
Нежданно-негаданно я очутился перед начальством. Генерал поинтересовался, какую должность занимаю, сколько боевых вылетов сделал, какие имею результаты, и высказал что-то не слишком глубокомысленное о пользе истребителей, сбивающих противника, после чего спросил совсем уже мирно:
— Так сколько времени, только честно, вы угрохали на эту картинную галерею?
— Втроем всю ночь старались, — беспечно ответил я. И только по бешеному взгляду Носова сообразил, что сморозил не то.
«Вот, черт возьми, — подумал я, — надо как-то исправлять положение».
— Такая форма наглядной агитации, — сказал я, — товарищ генерал, самая убедительная: читать ничего не надо, думать тоже, сама в голову входит и остается там.
— Еще один теоретик, — усмехнулся генерал. — А в редколлегии боевого листка тоже сотрудничаете?
— Стараюсь обходить, товарищ генерал.
— Почему же?
— Я — летчик, товарищ генерал, мое дело — летать, по возможности их, — я показал на изображение «Дорнье», — уговаривать…
Инспектирующий не удостоил меня ответом. Он отвернулся и пошел прочь.
В пространном акте инспекции, в частности, было потом записано и такое: «Среди некоторой части летного состава наблюдается недооценка агитационной работы средствами изобразительного характера — плакатами, лозунгами, призывами, этой одной из наиболее действенных форм воспитания личного состава. Со стороны некоторых летчиков имеют место отдельные случаи чванливого самоутверждения, к сожалению, не пресекаемые старшими офицерами».
Сделав свое дело, комиссия уехала. Как ни странно, но с этого дня Носов стал время от времени обращаться ко мне не просто по фамилии, а с некоторой издевочкой в голосе:
— Позвольте узнать, что думает по этому вопросу летчик Абаза?
«Летчик Абаза» звучало со множеством оттенков, но всегда активно иронически. Впрочем, настоящего зла Носов
Чтобы расстроиться всерьез, Носову нужна была неприятность покрупнее, а мелкое взыскание — плевать: как дали, так и спишут к очередному празднику.
После войны мы встретились лишь однажды. Лучше бы той встречи и не было. Но, как говорят, из песни слова не выбросишь.
На базаре в Чернигове, куда я завернул с дочкой за сливами, к нам подошел опустившийся, запойный мужик, заглянул мне в лицо тусклыми глазами и хрипло спросил:
— Летчик?
Был я в штатском, никакими «профессиональными чертами» вроде не отмечен, так что удивился и сказал:
— Допустим.
— На «лавочкиных» летал… — не то поинтересовался, не то сообщил неожиданный собеседник. — Отстегни трешничек.
Испытывая странное чувство неловкости и, как ни глупо, некоторого удовлетворения — узнают! — я сунул мужику пятерку.
Он взял деньги и ухмыльнулся:
— А летчик Абаза — на высоте!
И тогда только я сообразил: это же Носов! Наш Носов, лишенный крыльев.
Поговорить не пришлось: Носов поспешно удалился, даже не обернувшись.
Увы, боевые потери случались разные.
19
Когда-то по городу бродили китайцы — показывали фокусы, жонглировали во дворах. У них были непроницаемые, будто изваянные лица. Их представления шли в торжественном молчании. Когда зевак собиралось много и они начинали невольно теснить артистов, фокусник или жонглер брал в руки веревку с ярким деревянным шариком на конце и так ловко раскручивал шарик, что он свистел под самыми носами у зрителей и заставлял всех пятиться, расширяя свободный круг.
Мне нравились молчаливые китайцы, их незатейливый репертуар, игрушки из гофрированной бумаги — веера, шары, рыбы, драконы, которыми китайцы приторговывали по ходу дела. Но больше всего, можно сказать, на всю жизнь, поразил меня старик — между двумя кольями ему протягивали веревку и он, легко балансируя желтыми веерами, ходил по этой веревке, присаживался, ложился… Было что-то колдовское в непринужденности, с какой он держался на ничтожной опоре.
Возможно, этот номер особенно нравился мне потому, что сам я отличался исключительной косолапостью — спотыкался, падал, все на свете ронял.
В нашем дворе был газон, огороженный проволокой, натянутой на железных штырях. Загородочка чисто символическая, высотой в каких-нибудь двадцать пять или тридцать сантиметров. И я надумал: а не освоить ли мне искусство баланса сначала на этой невинной проволоке?
Кто-то разъяснил мне назначение вееров. Вооружившись двумя старыми вениками, я начал упражнения. Поначалу, едва вскочив на проволоку, я вынужден был тут же соскакивать, но постепенно мне стало удаваться задерживаться, сколько-то стоять и даже двигаться. В конце концов, хоть и с грехом пополам, я выучился ходить по проволоке между штырями, поворачиваться, подпрыгивать и следовать в обратном направлении.