Грешные ангелы
Шрифт:
Сел в положенное время. Никаких сомнений или угрызений не испытывал. Думал только об одном: до чего же хороша машина «лавочкин».
Прошло минут пятнадцать, может быть, чуть больше, над посадочной полосой прострекотал По-2. Приземлился у самого командного пункта. Ясно — начальство. Машину летчик не убирает. Носова к себе поманил пальчиком. Совещались они не дольше минуты.
Меня — на ковер!
Оказался Суетин. Летел он в соседний полк, но вернулся, чтобы выяснить, кто с бортовым номером «72» летает.
— Абаза?
— Так точно.
— Говори, тебя сразу к чертовой матери из корпуса выгонять или сперва наказать? Как сам считаешь?
— Сначала, товарищ гвардии генерал-лейтенант, для пользы службы надо обязательно наказать.
— Пять суток хватит?
— Многовато, товарищ гвардии генерал-лейтенант, нам ведь запланировано через три дня на фронт вылетать.
— Вот и поедешь с наземным эшелоном, без ремня поедешь… Для позора и осознания! Эх, Абаза, Абаза, умрешь ты лейтенантом.
— Так точно, товарищ гвардии генерал-лейтенант: летчик и должен быть молодым…
21
Всю жизнь мне приходится хоронить товарищей. Некоторые считают — профессия такая. Но это как сказать: по точным статистическим данным, авиация сегодня — самый безопасный, самый надежный вид транспорта.
И все-таки без катастроф в нашем деле не обходится.
Хоронить я никак не привыкну, не могу примириться с этой сражающей наповал картиной: был человек — нету… Слышу разговоры — не спешил бы с разворотом. Или — надо бы сразу пожарный кран перекрыть… Или — какая нелепая катастрофа, и удивляюсь — можно подумать, что бывают катастрофы «лепые».
Шурика Саенко я знал со времен летной школы. Он был лучшим гимнастом нашей эскадрильи, он отличался завидной приспособляемостью — одинаково хорошо ладил и с мотористами, и со старшинской публикой, и с курсантами, он всегда правился начальству. Потом, став самостоятельным человеком, Шурик не вызывал зависти коллег, ему охотно прощали мелкие слабости, а все потому, что понимали — добрая душа Шурик, бесхитростный мужик — не обманет, никому преднамеренной бяки не сделает, от чужого куска не откусит.
И вот катастрофа.
Шурик испытывал опытный образец машины с резко — втрое против обычного — увеличенным размахом крыла. Аппарат предназначался для полетов на сверхвысотах, где воздух такой слабенький, что коротенькими крылышками за него просто не зацепиться.
С самого начала было ясно: на взлете возможны трудности.
У больших крыльев большая подъемная сила, двигатель на машине мощнейший, значит, отрыв от земли должен получиться ранний. Хватит ли устойчивости на малой скорости — это предстояло выяснить в первую очередь.
Впрочем, в тот день Шурик не собирался взлетать. Думал только побегать по аэродрому, примериться к машине: как направление держит, как тормоза работают. А еще хотел понять, как обдуваются рули.
Но вышло не по писаному.
Едва стронувшись с места, машина резко подняла нос, пробежала каких-нибудь полсотни метров, оторвалась от земли и стала раскачиваться с крыла на крыло. Долгие ее консоли едва не цепляли за бетон. И Шурику никак не удавалось попасть в такт, чтобы как-то утишить, парировать раскачивание элеронами. Он рухнул в конце взлетной полосы и сразу загорелся.
Потом, как всегда в подобных случаях, говорили:
— Надо бы сразу прервать взлет.
— Не следовало давать полные обороты во время разбега…
— Непонятно, почему он довел машину до отрыва?
У нас свобода слова: каждый говорил чего хотел.
Аварийная комиссия работала, но официального заключения еще не было. Может быть, поэтому поминки Саенко проходили особенно напряженно. Возможно, впрочем, мне это только казалось. Какие другие поминки бывали непринужденными? Запомнилось упорство, с каким во всех речах, произнесенных за траурным столом, повторялось, каким великолепным, каким всегда предусмотрительным, необычайно расчетливым и бескомпромиссным испытателем был Саенко.
Всей силой коллективного авторитета ребята «давили» на аварийную комиссию, стараясь исключить из будущего акта вполне возможные слова: «Считать виновником катастрофы летчика-испытателя Саенко, допустившего…» — перечень ошибок и прегрешений.
Ясно, товарищи Саенко руководились лучшими намерениями. Люди старались изо всех сил. И все-таки… мне казалось — за таким столом должны были звучать другие слова.
Разговорный жанр — не моя стихия.
По части публичных выступлений, пламенных речей я никогда не блистал, не отличался… Но тут вместе с горьким вином, вместе с обидой за Шурика что-то накатило, толкнуло меня, и я взял слово:
— Мужики, пусть аварийная комиссия напишет, что найдет нужным, что положено писать. Не будем совать нос в ее дело. Шурик в реабилитации не нуждается… И вообще какая может быть разница — кто виноват? Саенко, можно с уверенностью сказать, наперед отработал любой самолет. Авансом отработал. Понятно? И я хочу сказать тут про нашего Шурика, про самого… Он пожрать любил вкусно. Он баб любил. Он постоянно себя мучил: зимой — лыжами, летом — велосипедом… Ему требовалось преодолевать… Такой уж характер.
Помирать, конечно, никому неинтересно. Но учтите — Саенко правильно закончился — преодолевая… и в полете. Сразу. Дай Бог так каждому, не мучаясь. У меня просьба к вам, товарищи, давайте будем его помнить живого, каким он был на самом деле. Не надо сиропить. Ему этим не помочь, а нам, ребята, стыдно… — Так я говорил, пока меня силком не усадили на место.
И сразу же, еще за траурным столом я почувствовал — потянуло холодком, какой-то отчужденностью. Только сперва не мог понять, откуда и почему.