Грешные ангелы

Маркуша Анатолий Маркович

— Отвернись, Коля, пожалуйста, я прикроюсь… — А голос — Александры Гаврииловны.

Как услышал, стал дурак дураком. Слова не выговорить. Понимал: директорша — живой человек. И все у нее как у всех. Но понимать — одно, а своими глазами видеть — совсем другое. И смыться после того, как Александра Гаврииловна меня узнала, тем более окликнула, было, ясное дело, невозможно.

Накинула она полосатый халат, позвала, и я пошел. Жутко стесняясь, подходил, но уселся рядышком, как Александра Гаврииловна показала, и тупо отвечал на ее вопросы. Все время помнил: а под халатом она голая. Мне было стыдно оттого, что я про это думал, но ничего

не мог с собой сделать; и странно, что в башку лезло: а пожалуй, Александра Гаврииловна не такая и старая… интересно, есть у нее муж… дети?..

О чем мы над тем романтическим озерком рассуждали, совершенно не помню. Почему-то осталось в памяти, как Александра Гаврииловна угощала меня кислыми сливами и говорила, что ей нравится кислое.

Возможно, в тот день эта случайная невероятная встреча заставила подумать: у человека много-много лиц, много-много масок… В одной он входит в класс, другую надевает дома, в третьей бывает в кругу друзей… Человек не обязательно такой, каким кажется, и не такой, каким старается показаться.

Может быть, это были первые серьезные мысли об окружающих.

Узнавать человека, расшифровывать его маски — увлекательное и азартное занятие. Не исключено, что самое увлекательное изо всех, какие только есть в жизни. Во всяком случае, с той поры я постоянно занят в игре выдуманных мною масок. Я радуюсь, когда угадываю людскую суть, и огорчаюсь, когда угадать, кто передо мной, не удается…

Шалевича я наблюдал много лет. Был с ним достаточно близок и долго не мог определить, что же он за человек. Порой, когда, например, он заставлял объяснять публично, что побудило инструктора Абазу, взрослого и самостоятельного человека, «целовать» ангарную крышу, мне казалось: нет на свете человека вреднее. Но проходило время, и тот же Шалевич прикрывал от насмешек и поддразниваний товарищей, хотя бы после моего дикого вопля над морем: передайте Клаве… И мне представлялось: не бывает людей сердечнее и отзывчивее.

Не сразу удалось взять в толк: маски масками, а в человеке непременно должна звучать главная тема. В ней вся суть.

Что это значило применительно к Шалевичу?

Когда меня разжаловали и должны были отправить в штрафной батальон, смывать кровью… и так далее, мой бывший командир эскадрильи находился далеко, служебно это Шалевича не касалось, узнал он о моей беде случайно, из третьих уст. И… И тем не менее счел долгом вмешаться.

Командующий воздушной армией, в непосредственном подчинении которого я состоял, был когда-то командиром эскадрильи, и Шалевич начинал под его знаменем. Дмитрий Андреевич, легко преодолевавший все препятствия летного мастерства, пользовался особой благосклонностью своего бывшего комэска. И теперь Шалевич написал командующему частное письмо:

Сергей Сергеевич, я бы не стал Вас беспокоить и утруждать зря. Пишу относительно Абазы. Краем уха слышал: Вы собираетесь высаживать его из авиации. Не делайте этого, Сергей Сергеевич! Накажите примерно, коли он того заслужил, хоть выпорите, превысив права, только не лишайте авиацию Абазы. Нет, я не описался: Абаза нужен авиации. Нужен при всей его непутевости: он родился для нашего дела…

Письмо это странным образом оказалось в моих руках. Когда меня восстановили в звании и должности, сам командующий подарил мне это письмо и сказал:

— Береги! И помни, как Шалевич за тебя старался… Не пойму, чего он тебя так любит.

Потом,

после войны, когда мы снова встретились с Шалевичем и я завел было разговор, благодаря его, делая реверансы, Дмитрий Андреевич отмахнулся от меня, как от глупой мухи:

— Не помню… Да и какое это может иметь теперь значение? Войну выиграли, неужели больше не о чем думать?!

Как я теперь понимаю, главная тема Шалевича, невзирая на суровость его ремесла — летчик-истребитель, карающий меч, — всегда была доброта. Доброта самого высшего порядка, когда ты живешь для людей, вовсе не заботясь, а понимают или не понимают, ценят или не ценят это окружающие. Живешь, не требуя вознаграждения, не ведя учета своим благодеяниям, не оглядываясь по сторонам.

28

«Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?» — это написано Сергеем Александровичем Есениным. Написано, как видите, эпически спокойно, без горечи. Может быть, потому, что с помощью (?) дяди Саши маленький Сережа плавать научился и, по собственному его свидетельству, плавал, как охотничья собака.

Странное совпадение — у меня тоже нашелся лихой дядя, тоже Саша. И случилось так, что именно он взялся обучать меня хитрым премудростям плавания.

Впрочем, на этом сходство с обстоятельствами есенинской биографии кончается. И вспоминать о моей школе плавания спустя целую жизнь вовсе не весело.

Мой дядя Саша рывком вскидывал меня, маленького и тщедушного, над нагретым солнцем гладким лодочным дном, поднимал над своей головой — курчавой, седеющей — и с размаху бултыхал в воду. Орал он при этом «стерва» или что иное, не знаю: сердчишко мое закатывалось куда-то вниз, холодело, горло перехватывал спазм, охваченный животным, неуправляемым страхом, я ничего не слышал, не видел, только барахтался и беззвучно плакал, отчетливо сознавая почему-то — слезы теплее речной воды… Я начинал захлебываться.

До полной крайности дядя Саша своих экспериментов не доводил, но раза два ему все-таки пришлось нырять за мною в Клязьму, и однажды он делал мне искусственное дыхание. После чего решил: хватит! Колька — дохляк и безнадега.

Так плавать дядя Саша меня и не выучил. Но это — не главная неприятность. Дядя Саша не уставал дразнить меня. Господи, с каким удовольствием он рассказывал всякому встречному и поперечному, какой трус его племянничек — даже плавать не может!..

С помощью дяди Саши я не просто не стал пловцом, но еще возненавидел родственников. Всех, кто состоял в кровной связи с моими родителями.

По какому праву жирная, всегда потная, излучающая удушливый аромат лука, тянулась ко мне со своими липкими поцелуями тетя Зина — двоюродная сестра отца?

С какой стати я должен был отвечать на нахальные вопросы Ромки — сына маминой родной сестры?

Почему меня заставляли оказывать особые знаки внимания дяде Саше, который меня едва не утопил? Он «выбился в люди», как считали родители, только мне до этого не было дела. Родственники научили меня: «общая кровь» — понятие искусственное и вредное. Никакой особой силы никакая кровь не имеет, и не должна она давать дополнительных прав, равно как навязывать дополнительные обязанности. Это я сам так понял. Взял за правило и следую ему всю сознательную жизнь.