Грешные ангелы
Шрифт:
Сегодня я вовсе не собираюсь выяснять, кто был прав, а кто ошибался, не собираюсь исследовать события минувшей войны ни с позиций тактических, ни тем более в масштабах стратегии. Одно знаю твердо: когда что-либо достается «любой ценой» или «во что бы то ни стало», чаще всего это плохо.
А главное, я хотел пояснить, почему я тревожусь, глядя на малышей: из каждого Вовочки, Вовика непременно вырастает Владимир Иванович, Владимир Павлович, Владимир Андреевич…
Наш покойный командир корпуса, конечно, по случайному совпадению, был Владимиром Владимировичем, как и Вовик, хозяин Джека…
48
Мы жили в очередном гарнизонном городке. Неустроенность в те послевоенные годы была делом совершенно нормальным и даже привычным. Мебель я выписал со склада, какая была — частью она оказалась старой, довоенной, частью трофейной. Другой взять было просто неоткуда.
— Не боишься садиться в это кресло? — спросила жена. — У меня такое ощущение, что пружины сейчас укусят.
— Разве я, обойщик? Меня никто не учил ремонтировать эту рухлядь, — попытался я как-то отвертеться.
— А мне казалось, что в этом доме все-таки должен быть мужчина…
— Раз есть дети! — пошло перебил я жену. — Ты это хотела сказать?
Она брезгливо поморщилась и не удостоила меня ответом. Злился я долго, сам растравлял себя: упрекать всякий может. Проще всего упрекать. И можно ли уметь все? Вот тут я и споткнулся. А много ли я умею? Слесарить слегка могу, столярничать самую малость… А подметки подбить или брюки переделать, как? Позволь, вроде бы обращаясь к своему оппоненту, возражал я, а пилотаж не умение разве? А штурманская подготовка? А чтение синоптических карт?.. Контрдоводов было много, только звучали они почему-то не очень убедительно.
У мужчины должны быть руки. Это прежде всего. И обязательно.
В воскресенье я вытащил старое кресло в сарай и осторожно распорол боковой шов на обшивке. Из сиденья полезла грязная, свалявшаяся вата. Снять обшивку мне удалось не сразу. Но удалось. Пружины при ближайшем рассмотрении оказались ни к черту. Их пришлось выкинуть. Выпросив у соседа кусок резинового амортизатора, я вместо пружин перевел кресло на «резиновый ход». Заложил свежую вату, для гладкости поверх ваты расправил еще шерстяные портянки и затянул обшивку. Кресло нормально пружинило. Сиденье было ровным. Но… ни молодость, ни былая красота у кресла не появились, увы.
А жена отреагировала так:
— Прогресс в мире животных, труд формирует человека. Подарить тебе новый молоток?
Почему-то я обиделся и… нет, не буду повторяться, просто скажу: мне снова пришлось извиняться и заглаживать очередной домашний конфликт.
Но урок с креслом не прошел зря. Постепенно я реставрировал всю нашу жалкую мебель, а сверх того сменил всю электропроводку в квартире. Можно сказать, я рос на глазах семьи, строго придерживаясь главного авиационного принципа: от простого — к сложному.
Как раз в эту пору в полк пришел новый заместитель командира. Судить о нем я не мог, видел майора лишь один раз — на офицерском собрании, когда командир представлял Лапшина и традиционно произнес: «Прошу любить и жаловать».
Спустя дня три, может, четыре иду по стоянке и замечаю: мой бывший механик, переведенный в звено управления полка, старшина-сверхсрочник Алексеев, стоит перед Лапшиным — руки по швам, в глазах тоска…
Слышу, Лапшин выговаривает механику:
— Двигатель на малых оборотах глохнет через каждые сто метров… рулить невозможно… Кто летал на вашем самолете раньше? Что вы делали с мотором? Ни на что не похоже, товарищ старшина! Вижу, вы не мальчик…
Алексеев и правда давно уже был не мальчик, но мне его жалко стало. Он безответный мужик, Гриша, такой уж характер — все будет молчком, молчком переживать, слова в оправдание не выговорит, даже если и не виноват.
— Товарищ майор, я эту машину отлично знаю, до самого последнего времени все на ней было исправно. Но позвольте глянуть. — И, не дожидаясь, что скажет майор, командую Грише: — Стремяночку давай, капот открой, так… отвертку, пожалуйста…
Как говорят, не успел Лапшин охнуть, я карбюратор отрегулировал, жиклер малого газа отпустил немного. Велел Грише в кабину сесть, запустить движок. На работающем моторе окончательно малый газ довел и говорю:
— Прошу лично проверить. По моему разумению, лучше быть не может: экстралюкс…
Лапшин проверил. Остался вроде доволен. Спрашивает у меня:
— Техник звена?
— Никак нет. Летчик. — Понимал, всех сразу он запомнить не мог, и потому не обиделся.
— Летчик? А что это не за свое дело беретесь?
— Почему не за свое? Самолет, мне кажется, мое дело…
— Летать ваше дело, а не гайки крутить.
— Извините, но, я полагаю, тот, кто не может отрегулировать двигатель, скорее извозчик, чем летчик.
И нажил себе врага. Ох, не любят люди правды, если она их не украшает…
49
В конце концов мы завоевали полное и безраздельное господство в воздухе. Дорого это стоило — потребовалось себя преодолеть, над обстоятельствами подняться, но так или иначе, а господство было наконец в наших руках.
И ощущения в полете сделались совершенно иными. Поверьте, я даже не особенно удивился, когда услыхал от зеленого пилотяжки-стажера, честно говоря, порядочного нахала, вот такие слова:
— Сбить его не штука, как найти?!
Конечно, это было наглое преувеличение: сбить противника редко когда бывает просто, он ведь тоже жить хочет… Но и то верно — отыскать противника в ту пору сделалось очень трудно. И самолетов у врага оставалось все меньше, и вылетали они реже, а порой над линией фронта висел такой дым, что борт с бортом разминуться можно было, так и не поняв, чужой или свой пролетел мимо…
Кажется, если память мне не изменяет, это был мой последний боевой вылет в большой войне.