Гретель и тьма
Шрифт:
– Но, – настаивал он, – каков эквивалент Божественной искры, коей оживляется человеческое дитя?
– Такой же. Электрический заряд, не более. – Она посмотрела на него в упор. – Как молния из Blitzf"anger [9] .
– Из того, что вы говорите, следует… – тут Йозеф метнул взгляд в сторону, раздраженный вспышкой пыхтения и цыканья, донесшихся от окна, – …что единственная разница между человеком и машиной вроде вас сводится, судя по всему, к душе.
9
Громоотвод (нем.).
Лили
– Душе нужно лишь одно: пережить все возможные разновидности боли, какие может предложить этот мир. Души так охочи до боли, что им нет дела, естественно тело или рукотворно. В естественном теле душа может чувствовать боль. В рукотворном – наблюдает за результатами.
– Но есть же и удовольствия, – вымолвил Йозеф, глубоко потрясенный. – Любовь, дружба, служение, знание.
– Удовольствие – лишь тропа к боли, потому что оно всегда заканчивается… – Лили глянула в потолок, Йозеф проследил за ее взглядом. Они, похоже, влетали в приоткрытое окно – другие бабочки, ибо сейчас не менее полусотни их безнадежно билось о штукатурку.
Гудрун придется выгонять их щеткой. В саду, судя по всему, нашествие этих созданий.
– Чем? – настаивал на ответе Йозеф.
– Смертью, – сказала Лили. – Страх умирания приносит людям величайшую боль. Смерть присуща любому виду радости. И смерть прекращает любую боль.
– А что происходит, когда умирает машина? Возвращается ли ее душа к Богу?
– Бог – изобретение человека, – ответила Лили.
– Довольно. – Гудрун, пунцовая, дрожащая, втиснулась между Йозефом и Лили, на ходу запихивая шитье в корзинку. – Не собираюсь я больше слушать это беззаконие. Что бы сказал ваш отец, герр доктор? Что бы он сказал? – Тут она обернулась к Лили. – Еду я тебе позже принесу, девонька. Хочешь – ешь, а не хочешь – не надо. Я в твои гнусные игры играть отказываюсь. И кстати, не жди, что я тебя буду спать укладывать. Ты сама о себе вполне в силах позаботиться.
Йозеф оказался за дверью, которую с грохотом захлопнули, сам не понимая как.
– Поражаюсь, как вы можете вести такие вот беседы, герр доктор, – сказала Гудрун.
– Видимо, какая-то разновидность многобожия, – пробормотал Йозеф. – Она хорошо образованная девушка.
– Она умеет читать, если вы об этом. У нее в комнате все до единой книжки снимали с полки. Точно вам говорю. Объяснять, с чего я взяла, не буду. Скажу только, что у меня всего одна пара рук, а дом у вас немаленький. – Гудрун поджала губы. – Если, конечно, она не пыталась выяснить, не спрятано ли чего за книгами.
Сегодня, обнаружив, что деликатные уговоры не приносят плодов, а прямой приказ тут же исполняется, провел с фройляйн Лили две беседы. Выяснилось, что девушка хорошо образована и обладает изрядным умом. Однако, что бы ни случилось в ее прошлом, оно привело к растождествлению Лили с ее эмоциональным откликом. Лили утверждает, что не испытывает никаких чувств – ни отрицательных, ни положительных, – что она, короче говоря, превратилась в машину. Ее толкование этой фантазии – мрачный, безрадостный взгляд на мир, поддержанный простой логикой, почерпнутой из атеистической литературы. Лили также помянула человека, ответственного, похоже, за нападение на нее. Она именует его чудовищем и смело утверждает, что найдет его и убедится, что его накажут. Я уверен, что мы добились заметного улучшения и Лили готова к лечению.
Два
Папа
– А что я могу поделать, Лидия? – спрашивал он у кровати. – Хуже некуда – ввязываться в такое, но сейчас время опасное. – Он взял мамину щетку для волос и провел рукой по щетине. – Как иначе мне ее уберечь?
Я высунулась из-за двери.
– Кого уберечь, пап?
Папа очень рассердился и вывел меня наружу.
– Пора тебе уже делать, что тебе велят, девушка.
– Не хочу уезжать. – Я уперлась и попыталась не дать запихнуть себя в машину. – Нет! Нет! – Я вопила так громко, что дама из соседнего дома распахнула окно – поглядеть. Папа втолкнул меня на заднее сиденье и завел мотор. Пригладил волосы и промокнул лоб, поглядывая на меня в зеркальце.
– Будь хорошей девочкой, и мы по дороге заедем в какое-нибудь славное место.
– Не буду. Не хочу.
– Ладно, Криста. – Папа вздохнул. Он теперь вздыхает гораздо чаще, чем прежде. Я забралась на сиденье и смотрела, как наш дом делался все меньше и меньше, пока совсем не исчез.
Новый дом громадный, с красивой новой мебелью и без всяких темных углов, чтоб там прятаться, не то что в нашем настоящем доме: Грет про него говорила, что в одиночку его невозможно содержать весь в чистоте. Внизу живет кошка с семьей новеньких котят. Снаружи у нас сад с цветами и деревьями, а не шумная улица. За стеной – большой зоопарк, но такой, куда не ходит много народу.
– Там тоже есть озера и леса, – говорит папа громче, потому что я все реву и топаю, и требую Грет. – Придет лето – будем ездить на пикники и собирать ягоды. А осенью пойдем за грибами – за Steinpilze и Pfifferlinge [10] . Здорово, правда?
– Нет. Нет! Нет! – Кто будет низать грибы на нитки, если Грет больше нету? Кто будет вплетать мне ленты в косы? Кто расскажет сказку? Я валюсь на пол и сучу ногами.
– Прекрати, Криста, – говорит папа резко. – Ты уже большая девочка, не ребенок. – Он поднимает меня и усаживает в кресло. Я ору и колочу пятками по сиденью. Взгляд у папы мечется от меня к двери. – Прекрати! Не то я тебя шлепну.
10
Боровик, лисичка (нем.).
Сую большой палец в рот, соплю и икаю. Папа берет платок, велит высморкаться.
– Так-то лучше. – Отходит к окну, выглядывает наружу. – Я здесь только ради тебя, Криста, – говорит он тихонько. – Если бы не ты… – Он опять вздыхает и добавляет громче: – Мы тут хотя бы в безопасности. Можешь играть где тебе угодно. Все опасные звери – за стенкой, и там есть охранники со злыми собаками, чтоб никто никогда не выбрался наружу.
– Когда моя Грет приедет?
Папа хмурится.
– Грет сюда нельзя. Это особое место.