Грёзы о Закате
Шрифт:
Хозяин кельи почему-то не перекрестился, в отличие от раба, осенившего себя крестным знамением при первом же взгляде на икону. Уважение проявил! Наполнив кувшин водой из металлической ёмкости, потемневшей снаружи так, как со временем темнеет серебро, Козьма молча поставил кувшин на стол перед рабом и, достав из сундука некую холстину, вышел вон. Вскоре вернулся, притащив на горбу матрас из холстины, набитый сеном. В келье была лишь одна деревянная кровать, и хозяин, бросив матрас на пол, изрёк:
— Спать будешь на полу. Завтра на весь день ухожу за травами.
— Хотел бы сбрить бороду, — сказал Алесь, а в ответ на недоумение во взгляде хозяина добавил, коснувшись кровоподтёков: — Быстрее заживёт.
Хозяин, не проронив ни слова, выдал ему остро заточенный широкий нож и маленькое, но изрядной толщины стеклянное зеркальце, обрамлённое в бронзу.
— Зеркала у вас в Царьграде делают?
— Нет, в Александрии. Что ты царьградом называешь?
— Константинополь. Город цесаря, а потому русские Царьградом его прозвали.
Раб живо скинул рваньё, засунул листы пергамента под матрас и обмотался простынёй. В бане при монастырской больнице он увидел широкие скамьи из мрамора, лохани, фигуру Святого Космы, созданную неизвестным художником из тысяч гармонично сочетающихся камешек мозаики на стене, и два небольших бассейна, в которых, увы, были только лужицы водицы на мозаичном дне.
Из соседнего помещения хозяин притащил бадью с тёплой водой, выдал обмылок и, наказав смыть грязь, ушёл за мазями.
Человека можно лишить буквально всего — и тогда он понимает ценность простых радостей, а потому мытьё головы и тела после всех мытарств, хождений и злоключений казалось Алесю дивным событием. Раза два он порезался при бритье. Ощупывая чисто выбритый подбородок, он был на верху блаженства. Но наибольшее блаженство он испытал, когда травник обильно нанёс и втёр в его кожу чудодейственную мазь и щедро промыл какой-то жидкостью заплывший глаз.
— Во дворе не спрашивай меня ни о чём, — оповестил травник, — обетом молчальника связан. Устал от братьев. Посиди-ка пока, дай мази впитаться. А я ополоснусь.
Уже голый, он вернулся с наполненной бадьёй. Намыливая тело, повернулся спиной к Алесю, и тот увидел на спине божьего человека следы от кнута, причём рубцов и бугров было множество.
— За что же ты, Козьма, пострадал так? Что за звери хлестали тебя?
— За побег. Служил некогда в армии стратига Агеласта. Могли и казнить, да вот повезло. Агеласт и ныне мой патрон. Не забывает меня.
— Сколько лет ты монашествуешь?
— Десять, а до этого пять лет в рабстве да в армии пребывал. Там тоже людей исцелял. Приспел, Алесь, ты в самую пору. Отныне ты не раб, а помощник мне. После исцеления будешь вспомогать. Завтра, в моё отсутствие, вотрёшь мазь и промоешь глаза. Оставлю снадобья на столе. Во двор выходи лишь за водой да по надобности, — у монаха во взоре проклюнулось любопытство, и он повторил самый первый вопрос, что задал ещё на рынке: — Кто же так искусно зашил тебе рану на животе?
— Не знаю его имени. Зашил ладно, — полюбовавшись почти незаметным швом и подумав, что ненужное многознание доставит целителю многие печали, добавил со вздохом: — Отблагодарил его.
Целитель же продолжил дознавание:
— Речь твоя необычна. В какой земле твой род проживает?
— С запада я пришёл.
— Ходил ещё юнаком с моим наставником по нашим городам и селищам, — целитель усмехнулся, — встречал абодритов, велетабов, варинов, поморян и иных, но несть там народа, что речет такие глаголы. Вижу, ты такой же молчальник. Будь по-твоему. Пожелаешь — поведаешь.
Монах облился напоследок водой из лохани и, обмотав себя простынёй, велел рабу, возведённому в ранг помощника, одеть принесённые сандалии и следовать за ним. Без единого звука указал на удобства во глубине двора и колодец неподалёку от огорода.
В келье помощнику было выдано бельё, брюки, ряса, подрясник. Всё — чёрного цвета, всё — из шёлка или тонкого льна. Впору оказались и сапожки из кожи. Хозяин по комплекции особо не отличался от помощника.
Пришёл запыхавшийся хромец и уже одобрительно взглянул на вселившегося в келью раба в чёрных одеяниях. Хохотнув, о чём-то коротко сказал целителю. Хозяин спешно покидал склянки и иные вещи в кожаный мешок. Дав помощнику наказ самому приготовить ужин, исчез до позднего вечера.
Лекарь воротился, когда помощник уже спал. Рано утром, отведав блюдо из фасоли с кинзой и соусом, с усердием приготовленное для него накануне, выставил лечебные снадобья для Алеся и отправился за травами.
Вернулся травник, промокший до последней нитки, только к полуночи. Даже при неровном свете плошки он определил, что пациент удивительно быстро пошёл на поправку. Впрочем, по-прежнему испытывал временами головные боли. Козьма был взбудоражен происшествиями и не уснул, пока не поведал помощнику события прошедшего дня и, отчасти, своей жизни.
Речь Козьмы поначалу изумляла пациента и вызывала невысказанные вопросы: с какой стати и из каких соображений умной головы лекарь стал проявлять доверие к рабу, совершенно чужому человеку со странностями? В тот момент, когда травник вещал о диалогах, что вёл сам с собой время от времени, Алесь невольно подумал, что от одиночества, в котором пребывал его хозяин, запросто можно ошизеть, и спросил себя повторно, что, всё-таки, за мотивы у Козьмы? Сам-то Алесь, пожалуй, никогда и никому не раскрывал так полно свою душу. А потом решил: да чёрт с ними, с мотивами, что руководят лекарем! Всё когда-нибудь прояснится.
Внимая речам монаха, вникал Алесь в их смысл, и его сердце стало наполняться состраданием к человеку, столь много испытавшего и претерпевшего.
Подлив масла в плошку, он достал тетрадку и, поглядывая время от времени на уснувшего травника, приступил к изложению пересказа услышанного. Возникавшие дилеммы в отношении написания некоторых слов он решил в пользу традиции и привычки, приобретённой в 'первой' жизни: например, называл болгар болгарами или булгарами, а не 'волгарями', как лекарь, а ромейского императора — базилевсом, а не 'василевсом'.