Гример
Шрифт:
– Естественно, можно. Зачем же я тебя приглашал? Не водки же на халяву выпить. Поговорить хотелось со свежим человеком, понять, кто ты да что…
– Понял? – усмехнулся я и, покачнувшись, удержался за край стола.
– Понять не сложно: хоть ты человек и замысловатый, но не вредный. А за стол лучше не держись, он не слишком устойчивый, разборный. Выйти на улицу хочешь? Удобства за домом, там дорожка колотыми плитками выложена. Фонарик возьми, – сунул мне в руки включенный фонарь Михаил и провел до самой двери. – Так по дорожке налево и топай.
Я оказался на крыльце
«Какого черта я напился?» – подумал я, осторожно спускаясь по скользким ступенькам крыльца.
Внутри фонарика что-то искрило, свет норовил погаснуть. Кое-как отыскал «удобства». На обратной дороге уже немного протрезвел, а потому страх потихоньку стал возвращаться. За сетчатым забором, выходящим в поле, темнел силуэт старого дуба, под которым мы сегодня с Михаилом прятались от «чертовой бабы». Где-то там, в темноте, она сейчас и была. Может, близко, может, далеко. Ведь она заметила нас, запомнила, могла выследить. Да что выследить! Я и теперь торчал с фонариком в руке, видный за километр с любой стороны.
– Это уже мания какая-то, – прошептал я. – Пусть себе голая баба бродит по ночам. Почему я должен ее бояться? Мало ли чокнутых в этом мире.
Но страх коварная штука. Стоит дать ему появиться в душе, он тут же начинает шириться, охватывая все твое тело. Именно тело, боится только оно, а не разум. Мозг твердит, что бояться нечего, а поджилки уже трясутся. Не задушишь его в зародыше, как ноги уже сами помчат тебя. И тогда уже контроль над собой потерян. Слава богу, ноги заплетались, бежать я просто не мог; плелся, придерживаясь тропинки. Луч фонарика выписывал замысловатые траектории на мокрой траве.
Утро вечера мудренее, попытался я утешить себя расхожей фразой. Дневной свет разгоняет мрак. Непонятное становится явным. Всему найдется свое объяснение. Прав Петруха.
В этот момент бесшумная тень метнулась ко мне откуда-то сверху, и тут же острые когти впились мне в голову. Это непонятно откуда взявшееся что-то трепыхалось, билось в моих волосах под ладонями. Я обхватил голову руками, ощутил лишь что-то костистое, омерзительно скользкое и несомненно живое. Не помню, как упал; помню только, как катался по траве, наверное, отчаянно кричал, потому как Михаил выскочил на крыльцо с перекошенным лицом. В руках он держал увесистый винчестер, точно такой, какой можно видеть в голливудских боевиках. Почему-то именно этот винчестер, неуместный в средней полосе России, приковал мой взгляд. Наверное, подсознательно я боялся, что дачный сторож пальнет из него в меня.
– Не стреляй! – закричал я.
Кровь уже лилась ручьем по моему лицу, текла между пальцами – горячая и липкая. Михаил подбежал ко мне, отбросил оружие в сторону, оно почти беззвучно исчезло в траве.
– Заткнись! – грубо приказал он, запустил пальцы в мои волосы и вытащил из них помятую летучую мышь со сломанным крылом. Существо с поросшим жесткими волосками туловищем агрессивно и в то же время жалостно попискивало, его коготки сжимали вырванные окровавленные волосы. – Твою мать, – выдохнул Михаил, – вот же дрянь… Дай гляну.
Я часто дышал и прикладывал к макушке быстро набиравший кровь носовой платок. Сторож склонился надо мной, глянул на темечко.
– Черт его разберет в этой темноте, сколько она тебе там подрала… Надо в дом идти, там светлее, видно будет.
Заметив, что я не могу оторвать взгляд от летучей мыши, которая извивалась в его руке, норовив тяпнуть за палец, Михаил не церемонясь, сжал ее в кулаке. Что-то хрустнуло, и летучая мышь, глухо ударившись о кирпичную стену, резиновым мячиком отлетела в темноту. Мы прислушались; в траве послышался шорох и тихое попискивание, словно ребенок плакал.
– Сдыхать поползла, летать уже не может, – определил на слух сдержанный оптимист. – Сам пойдешь или помочь?
– Сам, ноги-то целые.
Продолжая прижимать к голове платок, зашел в дом. Михаил попросил меня нагнуться над тазиком и плеснул из бутылки. Зелье, изготовленное по рецепту старой ведьмы, припекло. С лица потекло вперемешку с кровью.
– Порвала, как Тузик грелку, – произнес сторож, разглядывая рану. – Сантиметров на пять, как бритвой рассекла. – Он вытащил из шкафа чистое полотенце, обкрутил его вокруг моей головы. – Теперь порядок. Главное, вовремя дезинфицировать.
– Откуда она только взялась? – спросил я, усаживаясь на продавленный диван перед импровизированным столом, и взял из рук сторожа полный стаканчик. – Летучие мыши, кажется, в дождь не летают…
– Эти твари когда хочешь и где хочешь летают. Только днем дрыхнут. Они, кажись, на нашем кладбище в часовне живут. Такие только здесь и водятся. Им мошкара по хрену, они на нее и смотреть не станут, им кровь подавай.
– Не знаю… Ты уверен?
Сторож передернул плечами, справедливо подозревая, что я ему не верю.
– Тебе мало того, что она тебя располосовала?
– Винчестер у тебя откуда? Чуть не убил.
– Не винчестер это, а игрушка пластмассовая, муляж. Я ей бомжей пугаю.
Михаил, больше ничего не говоря, выбрался во двор. Вскоре за окном уже плясал луч фонарика, слышался неразборчивый мат.
– … твою… нах… здец…
Сторож вернулся почти счастливым и торжественно поставил на стол двухлитровую банку, закрытую пластиковой крышкой. Внутри, за стеклом, еще шевелилась и скалилась ночная перепончатокрылая тварь.
– Ползла сдыхать, да не доползла. Смотри, еще морду от кровищи свою вылизывает, будто жить собралась.
Михаил любовался добычей. Мне же было мерзко смотреть на маленькое чудовище, однако в то же время я не отводил от него глаз. Крохотные, розоватые, словно человечьи ручки, лапки с загнутыми когтями, острая крысиная мордочка и огромные полупрозрачные, словно вырезанные из пергаментной бумаги, уши. Впервые я так близко и при свете разглядывал летучую мышь. В памяти сравнить было не с чем, если не считать виденного по телевизору. Но я не большой любитель телевизионных каналов о животных, поэтому мой визуальный опыт в этом вопросе ограничивался голливудскими ужастиками. Сторож же, проживший несколько лет подряд на природе и постигший ее тайны не хуже индейца-следопыта, доказывал мне очевидное: