Гримус

Мистер Виргилий Джонс, человек без друзей и невоздержанный на язык, любил спуститься со своего утеса посидеть на берегу поутру в тиусверг. (Мистер Джонс, немного педант и человек, интересующийся природой вещей, именовал дни своей недели только лунедельник, торник, середа, тиусверг, фрейница, сатурнбота и солнечнокресенье и никак иначе; наряду с прочим, эта его неистребимая привычка тоже явилась причиной того, что он остался без друзей). Было пять часов утра; без каких-либо очевидных на то причин, совершенно случайно, мистер Джонс для сегодняшней своей традиционной прогулки на маленький и узкий пляж острова Каф выбрал именно это время. Вприпрыжку спускаясь по серпантину тропинки, он отчасти напоминал упитанную горную козу, едва поспевая за костлявым задом сгорбленной пожилой, но еще не старой особы, по имени Долорес О'Тулл, несшей на своей крепкой спине исключительной красоты кресло-качалку из орехового дерева. На спине миссис О'Тулл кресло удерживал ремень, изъятый из брюк мистера Джонса, каковые тот теперь вынужден был придерживать обеими руками, предохраняя от соскальзывания. Данное обстоятельство чрезвычайно осложняло ему спуск.

Вот некоторые факты касательно мистера Джонса: был он тучен и близорук. Отказываясь верить в собственную немощь, его глаза часто моргали. Перед фамилией он ставил три инициала: В. Б. Ч. Джонс, эсквайр. Б. означало Бовуар, а Ч. осталось от Чанакия. Все без исключения имена мистера Джонса имели свою историю и назначены были магически определять судьбу, хотя сам мистер Джонс, отказываясь иметь какое-либо отношение к магии, считал себя своего рода историком. Ступив сегодня на бесплодные серо-серебряные прибрежные пески своего избранного острова, окруженного со всех сторон вековечной стеной серо-серебряного тумана, отгораживающего от всего остального мира, он, сам того не ведая, обрек себя на встречу с событием пусть небольшим, но все же исторического масштаба. Узнай он об этом наперед, он не стал бы занимать себя философскими размышлениями по поводу формальной стороны хода истории, например, или о неустанных попытках историков отрешиться от обыденной жизни и предаться чистому созерцанию; по мнению мистера Джонса, не следовало видеть в себе эдакого олимпийского хроникера; человек — непременный участник исторических событий. Историк всегда подвержен влиянию настоящего, которое во многом переобозначает прошлое заново. Он не стал бы обдумывать это столь всесторонне и тщательно, тем самым ненадолго позволив истории твориться совершенно безотносительно к его персоне. Но по причине близорукости, из-за стены тумана и необходимости непрерывно поддерживать руками штаны тело Взлетающего Орла, прибиваемое к берегу волнами поднимающегося прилива, он заметил не сразу; Долорес же О'Тулл была раз и навсегда отведена пассивная роль внимающей аудитории.

Иной раз, пытаясь совершить самоубийство, люди попадают в такие любопытные ситуации, что от удивления у них потом просто-таки дух захватывает. Взлетающий Орел, сию минуту то взбирающийся на гребни мерно плещущих волн, то соскальзывающий в ложбины меж ними, был весьма близок к открытию этого факта. Но пока что он пребывал в беспамятстве; он только недавно провалился в дыру в море. Это море когда-то называлось Средиземным; сейчас это не так, или, лучше сказать, не совсем так.

Женщина Долорес сняла со спины кресло-качалку и поставила его на песок. Мистер Джонс одобрительно следил за приготовлениями. Кресло было установлено так, чтобы сидящий в нем оказался спиной к морю, лицом к лесистым склонам горы Каф, занимавшей большую часть острова и оставлявшей свободным только небольшой карниз прямо над берегом, где как раз и жили мистер Джонс и Долорес. Мистер Джонс уселся в кресло и принялся покачиваться.

Долорес О'Тулл была ярой католичкой. Еще проживая в К., она время от времени дозволяла себе нечестивый акт посещения беспутной городской церкви, совершения там католических обрядов и возжигания свечей. Не то чтобы всего этого хотелось ей самой, просто она жила в городе вместе с законным супругом, и в этом было все дело. Посещение церкви составляло как бы часть семейных обязанностей. Ее тогдашний муж, мистер О'Тулл, заправлял питейными заведениями в К., раскинувшемся высоко над береговой линией на склоне горы Каф, в городе, к которому Долорес относилась с неодобрением, в частности не одобряя употребление там спиртных напитков и в особенности не одобряя того, что заведует этим ее собственный муж. Конкретное, частное и особое неодобрение в итоге привело Долорес к бегству из К. и уединенной жизни совместно с Виргилием Джонсом (подальше от бара мистера О'Тулла и его излюбленного места отдохновения, печально известного непристойного заведения мадам Джокасты). И каждый четверг на рассвете она относила кресло-качалку мистера Джонса вниз на пляж.

— Скучное, — пробормотал себе под нос мистер Джонс, повернувшись к морю спиной. — Скучное сегодня море.

Тело Взлетающего Орла, покачивавшееся на волнах лицом вверх — чем, в частности, объяснялся тот факт, что оно так и не утонуло, — наконец ткнулось в берег. Взлетающего Орла и размеренно движущуюся спинку кресла мистера Джонса разделяло всего несколько метров, и набегающие волны раз за разом выталкивали Орла все дальше на берег. Ни мистер Джонс, ни миссис О'Тулл его пока что не замечали.

Нужно сказать, что Взлетающий Орел был человеком добрым и неплохим; тем не менее довольно скоро на его плечи предстояло лечь ответственности за изрядное количество смертей в К. Так же как и второй мужчина на берегу, Взлетающий Орел пребывал в здравом уме, а вторым мужчиной на берегу в тот момент был не кто иной, как мистер Виргилий Джонс.

Взаимоотношения Виргилия Джонса и Долорес О'Тулл имели своеобразные печальные особенности: они были влюблены друг в друга, но выразить свою любовь не могли. Их любовь не была прекрасной, поскольку и он и она отличались особенным уродством. Выражению нежных чувств с той и другой стороны мешало то, что души обоих были чрезвычайно глубоко ранены предыдущим опытом и свои чувства они предпочитали лелеять в укромной глубине собственных сердец, не выставляя их напоказ из боязни оказаться осмеянными и отвергнутыми. Поэтому они, разделенные личной уединенностью мыслей, усаживались рядом, и Долорес принималась выводить надтреснутым голосом старинные песни, баллады и гимны о печальном уделе; Виргилий Джонс тем временем бойко произносил свои ритмические эллиптические монологи, упражняя мысль и язык, для которых голова его была слишком тесным пристанищем. В такие минуты на пляже эти двое оказывались совсем близко к своему возможному счастью, ближе, чем где-либо еще.

— Любимый мой, желанный мой, да с белой бородою, — меланхолически сообщала Долорес под монотонный аккомпанемент скрипучих покачиваний кресла. Погруженный в свои мысли Виргилий поглаживал покрытый белесой щетиной давно небритый подбородок и не слышал ничего.

— Язык, — вслух размышлял он, — язык дает основные понятия и представления. Из понятий и представлений слагаются звенья цепи. Я прикован, Дотти, и прикован не знаю к чему и где. Мои оковы нельзя назвать путем Гримуса, и в них недостаточно суетного, чтобы их можно было назвать путем К. — носит меня взад-вперед с одной стороны на другую, между тобой и ими. Так-то, Долорес О'Тулл. Боже мой. Знаешь ли ты, дорогая моя, что я не всегда был таким, как сейчас. Гроза титек и филейных частей. Да, я. Так-то. Когда-то был. Раньше. Сейчас не то.

— Рано-рано поутру, когда солнышко встает, чиста дева, лугом я иду, песню распеваю, слезы проливаю, — надрывалась Долорес.

Пребывающего в беспамятстве Взлетающего Орла теперь отделяла от полозьев кресла-качалки всего какая-то пара футов.

— Остров, — тихим и ровным голосом продолжал рассуждать Виргилий Джонс, — самое ужасное место из всего сотворенного. Но поскольку мы как будто бы продолжаем жить и, как кажется, нас не затягивает в неведомые глубины его пути, то, стало быть, и любить мы способны.

Дальнейшие его излияния, ставшие за многие годы обязательными до оскомины, должны были коснуться нервных срывов и новых забот, имевших место после бегства от мира, большой протяженности времени жизни, безысходности, любви и дружбы, состояния его мозолей, орнитологической стороны мифа, а также всяческих свежих мыслей, навеянных мирным присутствием Долорес; сама она все так же пела бы и пела, до тех пор пока песни эти не выжали бы слезу из нее самой; через некоторое время после этого они пошли бы домой.