Гроб для Даниила Хармса

Морковь (вылезая из земли):

Я задыхаюсь в этих кучах,

Дай на воздухе побегаю.

Даниил Хармс. “От знаков миг”

Даниил Хармс был трудолюбивейшим из писателей, это истинная правда. Ни Гейне (будучи немцем), ни Паустовский либо Глеб Нагайко с ним не сравнятся. Те тоже работали с азартом, но до Хармса им всем было далеко, как до луны. Они рядом с Хармсом – как маленькие красные рачки рядом с горой Шайтан (есть на севере уральского региона такая гора – довольно крупное природное сооружение). Среди множества псевдонимов за Даниилом Хармсом даже укрепилось прозвище Пчела. Но это уж не из-за трудолюбия, а потому что Хармс, в чаду работы, неумолчно жужжал. И жалил, жалил оппонентов, если те попадались под руку! Таковы многие русские писатели, кстати говоря, а не один Хармс. Они безжалостны к идейным противникам иной раз до такой степени, что в сердцах могут даже надавать по морде, будь ты хоть сто раз уважаемый писатель. Как тот же Глеб Нагайко схватил-таки по морде, причем как? Самым диковинным, даже фантастическим

образом. Писатель спокойно шел по лесу, знакомясь с природой. Наблюдал, делал в голове заметки, которые впоследствии могли пригодиться. Прикидывал, как раскроет дома заветную тетрадочку и напишет рассказ “Гусь”. А главным героем сделает медведя, ради подтекста… Ну-с, шел таким образом Глеб по лесу, и вдруг получает по морде. Да так смачно – точно кто-то только и ждал, когда завидит в чаще гуляющего писателя. Нагайко, будучи человеком изрядной храбрости, присел. Прикрыв руками голову, произвел осмотр: мол, кто таков, что бьет меня по морде?! И что если так дело пойдет, то русский писатель уж не сможет выйти в поле либо в лес ради осмотра природной благодати. А будет торчать дома, как перст, как глупый осколок какой-нибудь ненужной вещи.

Распорядок дня Даниила Хармса была таков. В девять часов утра Ххоермс закуривал трубку и наблюдал за соседними рыбами. Это может показаться странным, ведь пред окном Хармса не было реки. Реки-то не было, а рыба водилась, голубая сестра человеческая. Тут Хармс поступал как некто Поименов: становился против окна своего и часок-другой созерцал рыбье царство. Играя хвостами, рыбы плыли в разных направлениях, а Поименов молча и сосредоточенно наблюдал буйный ход жизни. Всякую минуту его отвлекала сестра – по мужу Никифорова, галантерейная барышня, хотя и бестолковая; потом приходили один за другим соседи, и у каждого находилась для Поименова просьба: кто просил одолжить соли, кто, наоборот, приносил спички, кто предлагал дружбу и участие. Они точно сговорились, стараясь отвлечь Поименова от его рыб.

– Жабрами обрастешь! – орала жена Татьяна Фрунарева. – Тьфу, и гадок же ты мне, мой друг.

Но Поименов только отворял рот, не состязаясь с этой бестолковой публикой. Он мечтал обратиться в красивую блестящую сайру и, уж более ни на что не отвлекаясь, скользить в темных водах.

– Ничего, – говорил себе Даниил Хармс, – книги книгами, но главное для человека дом, приют. Когда все уж будет готово, никто ко мне не посмеет и сунуться, будь ты хоть сто раз рыба!

Притом писатель ничего не имел против рыб, он их любил, рыбы были молчаливы и терпеливы. Стражи вод – что тут добавишь? У Хармса имелось дело, которому он посвятил всю свою жизнь (и даже смерть). Огромной важности дело. В двух словах это не поддается описанию. Тут оставила свой след и наука (наука будущего); и мечты человека, устремленные прочь от земных недугов. Закуривая трубку, Даниил Хармс с улыбкой рассуждал, как он все устроит к общему изумлению и радости. А сам, сам как будет доволен! Это великое изобретение, дело человеческих рук и головы. Это будет покрепче, чем выдумка капитана Немо! Не надо большого ума, чтобы изобрести подводную лодку. Это та же мыльница, которую ты толкаешь в ванной под толщу вод. Изобретение Хармса другое дело. Оно еще послужит человечеству, но тут надобно успеть. Надо

это человечество, не то выйдешь во двор в 12 часов утра, а там лишь летает песок над ящиком. Голубь предупреждает об опасности милую подругу. Тишина, газеты клочья лежат за границей помойки. Но ни одного человека не встретишь, нету людей, одни трамваи шныряют, наполняя грохотом беззащитный город. Никого нету, не выйдет тебе навстречу молодая девица, не скажет: милый Ганс! Такая решительная пустота, будто Бог прилетел с Земли Франца Иосифа, в латах изо льда. И говорит невидимым тварям: вот и я, дождались, твари, я явился, сейчас буду вершить справедливый суд. А в городе остался среди мертвых один человек, Конюхов. Заслыша Божий глас, этот Конюхов задрожал, ему померещилось, что с ним, отворяя железную пасть, говорит трамвай. Это его сразило, Конюхов преобразился, расправив плечи, стал среди города, приобретя повадку Медного всадника. И вскричал…

Ххоермс в синих трусах, ибо стояло бледное утро, приблизился к окну и всмотрелся в белое небо. Белое петербуржское небо лежало низко над соседней крышей. А в окне напротив стояла баба в платье с лиловыми пуговицами через одну и с осуждением смотрела на Хармса. Ей бы хотелось одним ударом, наподобие древней воительницы, снести стекло, стену дома своего и дома, где укрылся Ххоермс, а после этого ворваться бы, как огненный смерч, и сжечь под корень все Хармсово племя до седьмого колена. И уж на чистой земле вести свой собственный дальнейший вонючий род, взращивать гнилое семя. Хармс смеха ради придумал незнакомке казнь: отсечь ей голову крупным ножом для разделки рыбы. Этот нож – король кухонной утвари и вполне годится для благородного дела. Даниил Хармс еще немного постоял около окна, но надо было браться за дело, не все же любоваться белым мутным небом да бабой с лиловыми пуговицами на платье.

Человеку приснился сон. В этом сне у человека был дом, который стоял на берегу светлых вод, – дом с прочными, белыми, слабо светящимися стенами. Стены дома были настолько прочны, что ни один звук либо удар стихии не мог проникнуть внутрь. Эти стены были таковы, что выйди на берег древнее животное, – и оно, в намерении проникнуть в дом, потерпело бы поражение, смирилось. И разлеглось на прибрежном песке, молча созерцая неприступную твердыню. Однажды, когда Бог только начал ваять наш мир, атмосферу то и дело пронзали небесные гости – метеориты. Но и они отскакивали от дома на берегу. От стен его, излучающих свет… Отскакивали, как разноцветные мячи, и бесчинствовали где угодно, но не трогали неприступных стен.

Интересно, однако, вот что. Светлый, сияющий дом обычному человеческому глазу представлялся иначе. Беспечный проходимец видел заурядное прочное строение из двух либо трех этажей; видел бюргерский дом на какой-нибудь Оленьей улице (так

звалась в 17 веке одна из улиц Франкфурта-на-Майне). Прежде, когда никакой улицы не было и в помине, тут располагался овраг, в котором содержалось несколько оленей. Животных охраняли и кормили, ибо, по старинному обычаю, сенат ежегодно давал обед горожанам, к которому подавалась оленина. Теперь свяжите этот овраг, Оленью улицу и оленей – и сразу станет вам ясно, каков дом виделся во сне человеку, замученному бессонницей. Стоило только смежить ему очи, как тут же и видел он этот самый дом, где прежде бродили беспечные животные. С задней стороны дома вид тоже был ничего себе, там виднелись соседние сады, тянувшиеся чуть не до самых городских ворот. Таким был виден красивый прочный дом всякому доброму горожанину, что шел, допустим, с Конного рынка. Но если вы представите другого наблюдателя – к примеру, наблюдателя, разместившегося на стуле пред крепкой тумбочкой, покрытой куском стекла, то, с его позиции, этот дом совершенно иной. Это именно высокий, светлый дом, с гигантскими стеклами, в которых плывут облака. Одно облако в приближении похоже на Афанасьеву Гарриэт Михайловну, и даже, как на смех, ноги обуты в точно такие же зеленые туфельки. Другое – скорее Илизаров Андрон Никитович, грузный и добропорядочный человек, умеющий без промаха ввинчивать лампочки в патрон. Каждое облако – как летящий по своему невидимому маршруту гражданин.

Ночью человеку снился светлый дом на берегу Мирового Океана. Волны набегали одна за другой на серебряный песок, в океане резвились невидимые рыбы. Чудесное свойство дома заключалось в полной непроницаемости стен, окон, дверей. Это был дом-крепость, будто специально изобретенный Господом ради того, чтобы укрыть путника, сбившегося с дороги. Тут имелся прочный кров, прочные стены и сколько угодно света. В доме на столе, а также в резном деревянном буфете хранилась разнообразная снедь. Тут стояла полная тарелка сарделек, никак не менее полукилограмма. Лежали в авоськах толстые макароны; в баночках малиновый джем. Стоял полный графин водки, на плитке имелся синий чайник. Дом, являвшийся во сне, никак не был вымыслом. Это был самый реалистический дом, оставалось лишь создать материал, из которого можно было вытесать необходимые для непроницаемых стен кирпичи. В доме, сложенном из таких кирпичей (это можно считать научным фактом), человеку ничто не грозит. Человек укрыт в этом доме от невзгод, намеченных судьбой. И может работать, глядя в высокие окна.

Даниил Хармс – это следует помнить, чтобы не впасть в распространенную ошибку, – никогда не путал вымысел с реальностью. Более того, он сторонился вымыслов, как несвежей пищи. Реальность была товарищем его будней. Она же хозяйничала и в его грезах. Потому, рассуждая о доме из сновидения, Хармс придерживался привычки держаться реалистического направления мыслей. Кирпичи для дома не могут быть из природы облаков, не могут дышать духами и туманами. Они должны быть сделаны из прочного материала (эту прочность еще предстояло рассчитать). Другое дело, пока этот материал принадлежит будущему… И ведь что важно: даже если ты изобретешь только 1 (один) такой кирпич – то, считай, чудесный дом уж у тебя в руках. Важен принцип делания непроницаемых кирпичей. В тетрадке у Ххоермса хранились первые расчеты.

Кое-кто находит, что я невелик ростом. Кто-то, наоборот, принимает меня за великана и трепещет, когда я иду по улице, выставляя вперед лаковые ботинки, чищенные коричневым кремом. Они не могут договориться меж собой и оттого лепятся вкруг меня, как мухи. Мельтешат даже перед лицом, которое с некоторых пор я стал называть

. У меня есть на это причины. Лицо такой предмет, что даже дурак может похвалиться: я, мол, помыл лицо. Чело совсем не то. Чело ты не намылишь мочалкой, а будешь нести пред собой, как майский флаг. Мои знакомые (двое из них) уж подохли с зависти, увидя выражение моего . Один мелкий человечишка задрожал и крикнул: “Это настоящий Ибн-Фадлан!” – вот до чего я ухитрился поразить этих маловеров. Но я к тому же крепок и силен. Не хочу хвалиться, но кто видел меня обнаженным, знает, что я обладаю редкой способностию играть мускулами, придавая им различную форму. Иные мускулы становятся как гора Монблан. Я делаюсь подобен утесу-великану, играю своими мускулами, а сам накрыт, будто колпаком, невидимой музыкой. Эта музыка моих . Потому что кто обладает , владеет и , это закон природы. Какая-то дамочка даже стала, как пробка, передо мной и слушала минут пятнадцать музыку моих . Лицо ее заполыхало, как роза, но она так-таки не двинулась с места, покуда я не закончил. Тогда она опустила голову, схватила свою сумочку и побежала, стуча каблучками по мостовой. Таких случаев сколько угодно.

Даниил Хармс получил повестку на твердой картонке. Оформлен документ был по всей форме, внизу имелась печать. Повестка привела писателя в волнение. Он два или три раза молча пробежался по комнате, с горечью сознавая, что засунул куда-то великолепный кнут из воловьей кожи. В тумбочке кнута не было; ни за этажеркой, ни под кроватью. Быть может, подумал Хармс в отчаянии, кнут забрала Надежда Диаконовна. Она ползала по полу, как улитка, а на Хармса, едва только он пробовал вмешаться, только махала клетчатым платком. С женщинами, задумался писатель, так и бывает. Они держатся какой-то твердой линии, упрямо настаивают на своем. А пятки у них, горячась, думал Хармс, раскаленные, как огонь. Никакой нормальный человек не проживет с женщиной под одной крышей и двух дней. На нем образуются ожоги. Вот и у Хармса на правом боку образовался ожог, формой напоминающий западное побережье Африки. От этого ожога пахло мясом диких животных, что и неудивительно: в Африке именно водятся дикие животные, это не секрет. Хармс дважды убеждался в этом на собственном опыте (на собственной шкуре). Вообще, природа интересна более дилетантам. Занятой человек на нее не бросит и взгляда. Спокойно пройдет мимо буйно цветущей березы, глазом не моргнув.