Повестка напугала Хармса. Он подумал, что вот теперь придется отложить все дела и бежать к черту на кулички, потрясая глупой бумажкой. Притом еще вопрос – допустят ли писателя в нужный кабинет или что-либо потребуют взамен? Но пусть даже и потребуют; он вполне готов выложить это. Что – вот вопрос. Если потребуют (грубо говоря) какую-нибудь Ж
емчужину Нила
? Как прикажете поступить? Короче, повестка была дополнительной заботой. Писатель в эту пору занимался исследовательской работой. Он изучал язык покойников (фонетику, если вы понимаете, что это за фокус). Так вот, хотите верьте – хотите нет, но Даниил Хармс высказал пару прелюбопытных идеек. Они выскочили из него, как бойкие белые шарики, и раскатились со звоном в разные стороны. Хармс внезапно понял, что покойники владеют языком, похожим на человеческую речь, но все-таки изрядно отличным от нас. Так, допустим, мы говорим “грядка”, а покойник скажет “ыгрка”. Это вольный пример, имеются, само собой, и другие, более убедительные. Для того чтобы закончить исследование, Хармсу надо было
привести в порядок накопившиеся материалы. Тех уж скопилось немерено, они так и валились из рук. Писатель с воодушевлением заталкивал их в ящики стола, приговаривая на хохляцкий манер: “Геть! Геть!” – и хохотал, схватившись за тощие бока. Но нужны были и покойники, хоть один или два экземпляра. Без них он не мог довести открытие до финиша. Хармсу даже пришло в голову последовать примеру Микеланджело и добыть покойника простейшим способом. Вооружиться железной мясорубкой, выйти во двор и притаиться за помойкой. Организовать дозор таким образом, чтобы обеспечить результат. Когда тьма ночная ляжет на мертвый город, тут уж надо действовать. Ухватя мясорубку всей дланью, размахнуться и припечатать Андрона Ильича Куричкина, который, как обычно, по вечерам выходит подышать свежим воздухом и прогуливается за общественной помойкой. Получив мясорубкой в лоб, Андрон Ильич больше не будет прогуливаться, избавится от этой вредной привычки. Ну а писатель сцапает дурака соседа и втащит его на своих плечах по лестнице, стараясь оставаться незамеченным. Ведь Андрон Ильич теперь уж покойник, так что лучше втащить его в дом без лишних разговоров. А потом, отдышавшись, Ххоермс сразу намеревался приняться за исследования. По его расчетам, выходило, что, перейдя в ранг покойника, сосед сразу заговорит иначе, чем при жизни. Будучи живым, Андрон Ильич любил при встрече настойчиво произносить:
– Изжога и отрыжка не мучают ли вас, уважаемый Даниил Хармс?
А теперь, верил писатель, этот профан заговорит иначе. То есть, вероятно, он будет и далее толковать про отрыжку, но поменяется сам звук его речи, не будет больше так отвратителен. Но существовала и проблема. Бог не позволяет убивать – вот в чем проблема. Тем более Ххоермс – писатель. Более того, он – гений. Совместим ли его поступок (мясорубка) со статусом великого и прославленного человека? В мире, где имя Ххоермс не сходит с уст, где его шепчет, засыпая, всякая земная тварь, – и вдруг
мясорубка
?! пусть бы еще была не мясорубка, а была бы какая-нибудь простая терка для моркови. Либо кинжал византийского мастера. Оба предметы полезные, связаны с насущными делами человеческими – питанием и смертью в бою, на краю какого-нибудь утеса-великана… Мясорубка в этом отношении предмет так себе. Андрон Ильич, конечно же, мерзкий тип, но он все же не котлета. Даниил Хармс повертел в руках картонную повестку. Она требовала немедленных действий, надо было бежать по указанному адресу, побросав все свои дела. Ну, допустим, язык покойников может подождать, ничего с ними не сделается. Хармс еще запишет их речи, и кто знает, может статься, люди, прочитав сии записки, дрогнут и малодушно отступят. И скажут: ну нет, так жить, как жили мы прежде, нельзя. Это не жизнь, а тление. То есть нечто, быть может, откроется им в кромешной тьме. Покойники покойниками – но Хармса ждала другая, куда более важная работа. Тут уж точно медлить не следовало. Надо было в конце концов сосредоточиться, склонить голову и произвести наконец-то расчет. Хармс изобретал секрет непробиваемых кирпичей, из которых впоследствии намеревался выстроить собственный дом. Кирпичи не давались в руки изобретателю, хотя он уж вывел две теоремы, и по всему было видать, что скоро-скоро тайна природы отступит пред человеческой мыслью. Проклятая повестка отвлекала писателя от главной его заботы. Так (то есть именно при этих обстоятельствах) в голове сам собой сложился рассказ “Мерзавка”.
Мерзавка
Читатель нередко ждет от автора жгучей правды. То есть будто автор возьмет да и выложит, кто такая главная героиня, безымянная и таинственная. Но писатель – молчок. Как воды в рот набрал. Однако уж на второй странице становится ясно, что одна прыткая, как угорь, барышня вбегает (представьте себе) в залу и в минутном замешательстве вертит вкруг себя головой. А из-за тяжелых плюшевых штор несется грозный голос:
– Что финтишь? Мерзавка!
Девица в негодовании на грозный окрик приседает, но любопытство так-таки не покидает ее. Мелодичным, как свисток, голосом она отвечает:
– Анна Николавна!
Из-за шторы несется:
– Мерзавка!
Но и девица не отступает, твердит:
– Анна Николавна!
Что положит конец смешной перепалке? Тут читатель может только догадываться, и писатель может только догадываться. Никому не суждено заглянуть в кухню, где, как мухи, роятся замыслы. На дверях висит замок величиной с кулак. А караулит замок некто Егорушка, добрый молодец, у которого нету иного занятия, кроме как караулить замок. Короче – все неимоверно запуталось, сами видите. Даниил Хармс приуныл. Ему хотелось добавить, что мерзавка – это оттиск с одной знакомой дамы, интригующей против Хармса в поддержку его недоброжелателя, собаки по кличке Бутерброд. Эта дама, умеющая поставить на своем, как-то вечером, будто случайно, повисла на рукаве Хармса, вытянув губы трубочкой, словно намереваясь пропеть короткий куплет. Но никакой музыки не последовало, исключая песню соловья (в чем, надо признать, немного правдоподобия).
5
Почему меня не приглашают на заседания
правительства? Это странно, более того – глупо. Притом что я не раз топтался около дверей, за которыми укрылось правительство; издавал (чтобы привлечь к себе внимание) звуки, имитирующие урчание крупного зверя, идущего на водопой. Я это делал не из желания похвалиться своими талантами; я лишь намеревался крикнуть: вот я! Смотрите, убедитесь. Вот пред вами человек – высокий, гибкий, с осанкой горца; плюс владеющий гортанным горским говором. Вот постойте для смеха подле меня (в такие минуты). Вы убедитесь, что во мне не дремлет неукротимый дух. Это дух орла – хозяина воздушной стихии. А клекот?! Хватит и пяти минут, чтобы убедиться: пред вами единственный в своем роде образец.
Каждый раз в пять часов вечера, когда открывается заседание правительства, я начинаю метаться. У меня по телу, как молния, пробегает зуд, я покрываюсь небольшими пятнами, а вены мои вспухают, как реки. Это ли ничего не доказывает? Ну, хорошо, пусть и не доказывает. Но правительству (с этим уж не поспорить) все равно нужен человек с зорким глазом и меткой рукой. Так вот, это я. Хотя имеется один так называемый Даниил Хармс (выдающий себя – за меня, настоящего Даниила Хармса) – и этот ложный Хармс вечно путается под моими ногами и жалобно скулит. Он рассчитывает на мое снисхождение, но мне что за дело? Пусть себе скулит, я – в угоду его фокусам – готов отнестись к нему, как к собаке (к таксе); и дать соответствующую кличку (к примеру, Бутерброд).
Когда человек получает повестку, он поневоле задумывается. На его лицо набегает облако разных мыслей, сомнений. То вообразит, что пред ним открывается выбор: лежат три дороги, и каждая сулит заслуженное вознаграждение. А то просто подумает: ну, повестка и повестка. Что мне в ней? Буду жить, как прежде, до получения проклятой картонной карточки. Не стану глядеть в нее. Это, в конце концов, не
черная метка
; сейчас не то время, чтобы безо всякой причины присылать человеку черную метку. Да притом если ты не пират (в романтическом смысле). О, флибустьеры – это такой народ… Ни один из них не заслуживает доверия, хотя размахивают попеременке пистолетом и тесаком. Так им, видите ли, спокойнее… А нам-то? нам какой прок от этих упражнений?
Из-за повестки Даниил Хармс расслабился и присел на табуретку в углу комнаты. Он свесил голову на грудь и некоторое время пытался представить что-нибудь, помимо повестки. Представить, к примеру, буддийский храм, тускло поблескивающий золоченой крышей, либо – что-то иное;
блоха болот лягушка
вынырнула из короткого сна поэта и застыла, как грязная серая лужица. Даниил Хармс был растроган, глядел, моргая, на бледное виденье. Видеть днем сны не фокус. Достаточно представить, что ты сидишь в доме, выстроенном из невидимых, но редкой прочности кирпичей; что ты в безопасности, как
молекула,
– и вот уж, по своей прихоти, ты можешь увидеть что тебе вздумается. Даниил Хармс увидел надпись: ПЛОДОВОЩСОЮЗ. Надпись горела под потолком – но как? Точно была выполнена огненными буквами, сноп света валил от каждой буквы. Неужто Господь занимается даже такой мелочью? Не иначе, так оно и есть. Бог посмотрел вниз и задержал взгляд на вывеске “Плодовощсоюз”. И тотчас же эта вывеска загорелась, заклокотала, как земные бездны… А один гражданин, ничего не ведающий о Божьем промысле, вышел из дома, чтобы обновить пиджачную пару. Ему хотелось убедиться, что костюм в носке так же хорош, как на витрине. Но не сделал и шага, как был повержен невидимой силой и хлопнулся об тротуар, да так, что подскочил на несколько сантиметров, как мяч. Прохожие неодобрительно смотрели на эти прыжки и качали головами. Человек в пиджачной паре показался им резиновым страусом, птицей глупой и лишенной предназначенья.
Сон требует от человека сосредоточенности, в особенности если стоит день, а ты сидишь на табуретке. Нельзя ни на секунду расслабиться, и вот почему: ты можешь утерять нить сновидения, и пустыня сна поглотит тебя. В то время как твой долг не спать с открытыми глазами, а совершать какие-то поступки. Зарыть повестку в землю не годилось. Конечно, со временем эта повестка
истлеет
, но в твоей судьбе ничто не поменяется. Это будет примерно как с одним художником по фамилии Вассснецов. Этот живописец как-то затеял нарисовать богатыря (стараясь поспеть к праздничной дате). Он работал так, что с него капало. И вот богатырь вышел лучше некуда – но, к несчастью, не влез на полотно. Не поместилась голова и руки от локтя, а остальное вышло очень недурно. Но безголовый богатырь совсем не то, что требовалось. За этого безголового субъекта пришлось расплачиваться Вассснецову, да как? По
повестке
он был вызван в суд для дачи показаний. И там, побожившись, что не соврет, художник принялся объяснять судье Бескорытному, что голову богатыря он не присвоил себе ради наживы либо для каких-то других целей; а эта голова есть, но только не вошла на полотно, ибо богатырь ох как велик! Тогда судья спрашивает:
– Где же, в таком случае, эта голова?
А художник замахал руками, как в бассейне, и крикнул:
– Та голова в моей голове!
Художник таким способом намекал судье, что голова – это замысел, только и всего. А судье померещилось, что художник спятил либо насмехается над правосудием. Судья в тот же миг вскочил на ноги и, потрясая судейским жезлом, вскричал. Но тут, как говорится, стоп машина. Крик судьи затерялся во времени, канул. В этом отношении уместно сравнение с Атлантидой: огромный остров-курорт потонул, как надувной матрас, ничто более о нем не напоминало.