Гробница Анубиса
Шрифт:
— Ну уж, во всяком случае, не христианской религии. Выходит, и у тебя на сей счет нет никаких шпаргалок? — (Я замотал головой.) — Ты что же, и катехизиса не учил?
— Так я же родился в Индии, отец индолог, дед специалист по санскриту, и ты хочешь, чтобы я ходил на уроки катехизиса? Мое крещение свелось к тому, что на алтаре, посвященном богу Вишну, рассекли ударом мачете два кокосовых ореха, а меня подвергли насильственному омовению в водах Ганга.
— Не думаю, что это может сойти за христианский обряд, — насмешливо
— Полагаю, что с Индии по сей день не найдешь ни одного потомка западных родителей, получившего во младенчестве столько благословений, сколько досталось мне. Нет ни одной пряности, которой бы меня не вымазали на счастье. — Тут мне кстати вспомнились хижра: евнухи наподобие тех, что в древние времена служили Кибеле, а в Индии призваны участвовать в благословении новорожденных, и я с улыбкой продолжил: — Знаешь, как надежно обеспечено мое благополучие? Даже хижра внесли свою лепту, чтобы обеспечить мне телесную мощь и многочисленное потомство.
Я встал, налил в тазик воды и ополоснул лицо. Брат последовал моему примеру, потом мы разложили на кровати содержимое своих рюкзаков, чтобы переодеться.
— Этти, послушай… С тех пор, как мы покинули Александрию, ты выглядишь таким подавленным. Не надо пожимать плечами! Что с тобой? В Индии произошло нечто такое, что…
— Нет, — перебил он. — Я просто… устал, вот и все. — Наши глаза встретились, и он, вздохнув, признался: — Ну да, верно, у меня… Не знаю, как объяснить. Скажем так: у меня дурное предчувствие.
Дыхание перехватило. Можно сколько угодно презирать иррациональные страхи, но интуиция братца проверена многократно. Как тут не встревожиться?
— В связи с чем?
— Не знаю точно. Это… Может быть, потом прояснится. Пока не могу сказать ничего определенного.
Я собрался настаивать, но в дверь осторожно поскребся Гиацинт:
— Ну, пошли?
Мы спустились в холл, где нас ждал крошечный костлявый монашек. Когда он встал, я заметил, что в нем росту метр пятьдесят, от силы шестьдесят. Мне он едва доходил до груди, у него была мальчишеская мимика, а рожа столетнего бородатого младенца. Сморщенную, как чернослив, физиономию прорезала широкая насмешливая ухмылка, которую не могла скрыть даже его длиннющая седая борода.
Он издал странный звук, отчасти напоминающий смех.
— А вы бы и плуг могли поднять, молодой человек! — бросил он по-французски, разглядывая меня с головы до пят. Я заметил, что он говорит с акцентом, но с каким именно, определить не сумел.
Я протянул ему руку, он, как мог, сжат ее своей ладошкой.
— Морган, — представился я. — А вы, наверное, брат Поль?
— Ваше предположение справедливо. — Он повернулся к Гиацинту: — Нет-нет, не говорите мне ничего. Вы бывший священник? Отлично. А этот юноша?
— Ганс Петер, отец мой… то есть брат… гм… сударь.
Из
— Брат Поль, мой мальчик. Просто брат Поль, этого достаточно.
С живостью, ошеломительной в человеке такого возраста, он повернулся к Этти, и улыбка, озаряющая его добродушное лицо, вдруг застыла. Золотистые глаза моего брата заискрились и едва заметно сузились, но у него это была единственная хоть сколько-нибудь заметная реакция. И все же напряжение, без видимых причин мгновенно возникшее между ними, сделалось почти физически осязаемым.
— Пакистанец? — осведомился священнослужитель, овладев собой и снова сияя безоблачным радушием.
Ганс прыснул.
— Индиец, — нежным голосом ответствовал мой брат. — Этти. Этти Лафет. Счастлив познакомиться.
— Обращенный?
— Пока еще нет.
— Хорошо. Пойдемте.
И монах вприпрыжку сорвался с места… Вприпрыжку? Да, можно даже сказать, что он поскакал. Поскакал на маленький двор, уселся там на каменную скамью под сенью пальмы, затем и нас пригласил присесть туда же.
— Как тебе этот субъект? — шепнул Ганс.
Вместо ответа я приложил палец к губам и подтолкнул его к скамье. А сам забормотал, склонясь поближе к уху брата:
— Этти, что случилось? Можно было подумать, что ему явился призрак!
— Он явно боится меня, но я пока не знаю почему.
Мы сели рядом с монахом, а Этти уселся по-турецки прямо на землю, что рассмешило брата Поля. Но даже в его смехе сквозило недоверие.
— Ученик у ног учителя? Или дитя у ног убеленного сединами предка? — шутливо воскликнул брат Поль. Встретив пристальный взгляд Этти, он тотчас отвел глаза, однако продолжал: — Почтительность — добродетель весьма важная. Что же привело всех вас сюда? Я не вас спрашиваю, — бросил он Гиацинту, открывшему было рот для ответа. — Чего вы ищете?
— Покоя? — рискнул промямлить я.
Он состроил весьма ироническую гримасу.
— Хорошо сказано, юный Самсон. А вы? — Он выразительно дернул подбородком в сторону Ганса.
— Я? Ну… ммм… веры?
Старичок развеселился еще пуще. Но тут настал черед Этти, пришлось и у него спросить — готов поклясться, что на сей раз монах выдавил свой вопрос через силу.
— А вы?
— Вам это известно, — без малейшего колебания откликнулся мой брат.
Лицо монаха исказилось. Полузакрыв глаза, он словно бы вдруг погрузился в мир, ему одному доступный, а мы остались здесь, неуклюжие, растерянные, онемевшие.
Внезапно брат Поль резким движением схватил висевший на груди крест, вцепился в него и возгласил:
— Вера! Это она приносит душе умиротворение! Да, кто ищет мира, тот в конце концов приходит к Богу!
— Вот поистине глубокая мысль, — иронически протянул Ганс.
Гиацинт что было сил стиснул ему руку выше локтя.