Гром победы
Шрифт:
И она верила сама себе, верила в свою любовь к нему; верила даже в то, что она ничего, ничего от него не скрывает! И знала, что её не допустят к узнице, и никого никогда не допустят. Приказано. И связываться с Преображенским приказом [25] никому неохота. И никто не отменял и не отменит никогда приказания содержать инокиню Проклу строжайше, и чтобы и не видали её и не слыхали!
И Лизета знала, что будь у неё такая возможность, она бы всё равно того приказания не отменила. И никакие муки совести не терзали её душу, и она даже и не пыталась оправдываться сама перед собою. Нет, всё подобное было ей напрочь незачем, было совсем чуждо. Всё было так, как было; и Лизета всегда и твёрдо была уверена в своей правоте.
25
...связываться с Преображенским
Цесаревна раздала монахиням подарки, как полагалось. В монастырь она привезла изюму, икры паюсной и деньгами подношение. Не простая ведь богомолица.
Всё сошло как нельзя лучше, гуляли по окрестностям; она и её спутники и слуги исправно посещали все церковные службы, умилялась пению...
Но когда уж возвращались, немного не по себе ей сделалось. Как ни крепки засовы монастырские, а ведь она рисковала. Конечно, Полинка запугана совсем, а всё же — дело рисковое. И Лизета совсем уверилась в своей любви к нему, в любви, во имя которой она могла так рисковать, так открывать свои тайны.
Заточенная в дальней келье инокиня Прокла действительно так и не узнала о приезде цесаревны. Измученная, исхудалая, бледная, бывшая княжна Полина сидела в своей чёрной одежде на жёсткой постели, Она уже давно не плакала, не вспоминала свою мать, не перебирала в памяти балы и наряды, Она стала забывать французский язык, потому что он давно перестал быть нужен ей. Такие обида и боль точили душу! Нет, этого не выразишь на её уклончивом, утончённом, нежном, на её «русском» французском. Это можно только самыми простыми, самыми грубыми, из нутра, словами, словами единственного родного языка, от бабок, от прабабок!.. И она тихо и горько бранилась «по матушке» и приговаривала, поминая недобрым словом проклятую Лизету, цесаревну-изменницу: «Тебя бы, да на моё бы место!..»
И будь они прокляты, те дни их недолгой дружбы, будь они прокляты...
В чём была виновата княжна Юсупова [26] ? За что допрашивал её в Преображенском приказе известный Ушаков? За что теперь отбывала она вечное заточение? За что вырвали её из мира?..
Оставшись после отъезда Мавры Шепелевой с Анной вроде как без товарки, цесаревна сблизилась с молоденькой княжной Полиной. Полина была хороша собой, но не красивее Лизеты, была влюблена в молодого Николая Долгорукова, Иванова брата (вот уж нашла в кого влюбиться, бедная, бедная; он и не глядел на неё!). А Лизете по нраву было дразнить Полинку и подбивать её открыться молодому Николаю и быть с ним в любви. Полинка пугливо отказывалась, краснела маково; крестясь, уверяла, что нет, нет, это-де невозможно, никак невозможно, она-де матушки боится... Но Лизета понимала, что нет, вовсе не матушки своей добродушной опасается товарка, а сдерживает свою страсть неким чувством нравственности, вовсе неведомым Лизете и потому непонятным и неприятным. И Лизета сердилась и дразнила и подбивала Полинку пуще прежнего. Но ведь Лизета не была злою, нет, не была. И даже и жалела по-своему эту глупенькую княжну Юсупову. И все свои дразнилки и подбивки, порою доводившие чувствительную Полину до слёз, искупала цесаревна искренней доверительностью, всё рассказывала Полинке о Бишофе, своём женихе, всё-всё рассказывала, безо всякой утайки.
26
В чём была виновата княжна Юсупова? — Трудно сказать, насколько достоверна версия о княжне Юсуповой и цесаревне Елизавете Петровне, изложенная в «Грязных кулисах власти» П. Калабузарь. В сущности, заточение княжны Юсуповой в Тихвинском монастыре остаётся загадкой. Судьба этой таинственной узницы повлияла на сложение легенды о дочери Елизаветы от некоего тайного брака, якобы томящейся в монастыре.
Да, в те дни Лизета полагала, что сделалась истинной женщиной и начала жить истинно. Однако совсем скоро оказалось, что нет, не всё ещё узнала, не всё поняла; опробовала сладкое кушанье, а горькое-то глядь — и на столе!.. Вскоре после неожиданной, нежданной кончины жениха Лизета поверглась в настоящий ужас. По-первости она просто и не понимала ничего. Но кое-что уж слыхала в разговорах женских, бабьих, и теперь скорёхонько разобралась с собою. Но что было делать? Она была одна-одинёшенька. Будь рядом Анна — поахала бы, поужасалась, и глядишь, и надумала бы решение. С Анной оно было бы проще, Анна сама ведь была женщина, мужняя жена. И с Маврушкой Лизета бы надумала... Но ни сестры, ни товарки верной рядом не было. И некому, некому было довериться. Одна глупенькая, но честная Полина... И Лизета рассказала ей всё! Всё-всё. И, конечно, в ответ были охи, да вздохи, да слёзы. Уж и пожалела Лизета, зачем сказала этакой дурище! А думалось меж тем. Вспомнила давнюю уже историю девицы Марьи Гамильтон, той самой, детоубийцы. Но Лизета не вспоминала красивую куклу, изображавшую в играх двух девочек-цесаревен красавицу Марьюшку; и не испытывала Лизета никаких мистических чувствований при мысли об отрубленной голове красавицы. Нет, Лизета была не такая, как Анна. Лизета вспомнила, что говорили. А говорили, что ведь не в первый раз Марья была брюхата, уж дважды вытравливала... И, стало быть, есть же такие зелья, есть! Иначе как? Брюхо прятать под кринолином, тайно родить, душить... И ведь прознают!..
И тут Полина явилась доброй и умной, и понимала всё. И даже себя не жалела. Уж Бог ведает, у какого лекаря добыла потребное зелье. Догадалась увезти подругу подальше, в дом своей матери под Переяславлем-Залесским, будто в гости. Уговорила мать отпустить её, бережёную Пашеньку, одну. Важность на себя напускала: мол, дело есть. И мать отпустила дочку и просила поберечь себя. Странно, однако, мать, женщина уж немолодая, не догадалась, какое дело у девиц. Мать подумала, что дело государственное, царское. Много толков ходило о том, насколько справедливо, насколько законно воцарение молодого Петра II. Старая княгиня и побаивалась и в то же время думала, что не следует препятствовать дочери; цесаревна Елизавет Петровна бойка; глядишь, и выйдет случай, и вот уже и Пашенька — товарка самой императрицы всероссийской!.. Знала бы мать!..
Всё обошлось хорошо, зелье подействовало.
Но рано девицы обрадовались. Кровь так и хлынула ведром. Однако Полинка и на этот раз не оплошала. Обычно стыдливая, почти робкая, она теперь тайком привела слободскую повитуху, чтобы та помогла «девке».
— Девка моя горничная захворала, я и не пойму, что с ней!..
Старуха «девке» помогла. И разве признала бы в несчастной этой девке, повязанной платком, красавицу, младшую цесаревну, которую и видала-то мельком — в карете проезжали — государыня с дочерьми. И старуха сказала несчастной этой девке, что внутри та повредилась и потому детей иметь никогда не будет.
Вот что было «простое», о чём Анна многодумная не могла догадаться. Вот почему Лизета передала ей завещание, по которому престол всероссийский должен был остаться за потомками Анны.
Лизета уже знала, что никогда не сделается матерью. Нет, она вовсе не была чудовищем. В какое-то мгновение она огорчилась искренне, горевала, плакала, утешаемая Полиной. А узнав о рождении племянника, Лизета умилилась, теплоту к нему почувствовала. Нет, она вовсе не была чудовищем.
Можно было не сомневаться в том, что княжна Юсупова смолчит. Но это она сейчас такая добрая, преданная, кроткая, а какою будет она дальше, в будущем, как жизнь повернёт её? Лизета не хотела, чтобы знали о её позоре, о девичьем стыде.
И никто, никто не должен был знать, что она более не может иметь детей! Перечитывая французское письмо Анны о рождении сына, о том, каким смешным и радостным выглядел её Фридрих, её сероглазый, худенький, как ждал он сына, и Лизета цепким умом уцепила, ухватила, что ребёнок, сын, порою много, очень много может значить для мужчины. Иной рискнёт многим ради... спасения своего ребёнка, ради того, чтобы иметь ребёнка, наследника, продолжателя... Тут и отца вспомнила, как радовался своему Шишеньке... Нет, никто, никто не должен знать!..
Дел по обвинению в государственной измене бывало много, очень много. В Преображенский приказ шли и шли доносы, письма шли, явное шло и тайное. Иные дела выглядели и вовсе пустяшными: кто-то кому-то сказывал полную дурь, ну вот, хоть этакое — у государыни, мол, пиявки изо рта ползут. Но и по такому доносу дело заводилось, пускались в ход и верёвки и клещи палаческие. И хорошо ещё, если кончалось ссылкой...
И вот по таким тайным доносам, по таким вот письмам тайным схватили и повитуху слободскую, и княжну Юсупову. Друг о дружке они и не ведали, что схвачены; обвинения и дела были разные. Но были то обвинения в измене государственной. Повитуха была бита кнутом и сослана куда-то в Сибирь, а княжну постригли в Тихвинском монастыре. И вот там-то, в тесной келейке, взаперти, она дошла умом, что обвинение-то не с неба свалилось, а было оно Лизетиных ручек дело. И смастерить было ведь проще пареной репы такое дело. Без внимания-то ни один донос не оставался. А тогда, на допросах, Полине и на мысль не могло прийти выдать цесаревну. Да и не о том было дело, вовсе цесаревны Елизавет Петровны не касалось, а было о злоумышлении против молодого императора Петра Алексеевича. И напрасно отпиралась княжна, ползли и ползли на толстую бумагу слова, неуклюже друг за дружку цеплявшиеся. И она запуталась в паутине липкой неуклюжих этих слов. И уже признавалась... Да, кажется, признавалась?.. От отчаяния?..