Гром победы
Шрифт:
— Так он тебе по сердцу?
— По сердцу, государыня.
— Да, он недурен. Но неужели это так трудно устроить?
— Матушка моя подъехала было, но его родители не согласны. Побогаче ищут.
— Они глупы, Маврушка. А он-то что? Любит?
— Видать, любит.
— Ох! Да ты не брюхата ли?
— Слава Богу, покамест не чувствую.
— То-то! Покамест! Нет уж, поела сладкого, садись — горькое хлебай! Надобно всё устроить, надобно вас обвенчать скорее...
Сказать откровенно, так Мавра была хуже чем брюхата, она была девственница, осторожна была и боялась потерять себя. Этак потеряешь, а после — ау! Она не царского семейства, ей не спустят шалость такую! Но цесаревне Мавра ни за что бы не призналась в своей девственности, Она
Между тем Лизета весело прикидывала, что и как. Старики Шуваловы, они ведь хороши с княгиней Юсуповой. Надобно с нею поговорить, пусть она замолвит слово...
— Побогаче, говоришь, ищут? Ежели сыщут, так, может, и пожалеют ещё! — задиристо кинула. — Да ты не бойся, не сыщут. Лучше тебя — не сыщут! Справим, справим твою свадебку! Только после-то как? Бросишь меня, стало быть? Кинешь горюшу?
Мавра живёхонько соскочила на пол, встала на колени и целовала свесившуюся Лизетину руку.
— Да я за Вас всё! Да за каждый пальчик!..
Свадьба молодого Шувалова и Мавры Шепелевой [27] была весёлая. Гуляли хорошо, хотя и несколько по-простому. Новая графиня Шувалова по-прежнему оставалась подолгу с государыней-цесаревной. Отлучилась лишь ненадолго, когда была уже в последнем периоде беременности. Но после благополучного рождения сына Николая снова заняла своё место затейницы, увеселительницы, утешительницы... Она верила в Лизетину счастливую судьбу.
27
Свадьба молодого Шувалова и Мавры Шепелевой... — Мавра Егоровна сохранила своё положение наперсницы и после воцарения Елизаветы. От П. И. Шувалова Мавра Егоровна имела двоих сыновей; Николай умер молодым, Андрей Петрович сделался видным сановником при Екатерине II, переписывался с Вольтером; возможно, А. П. Шувалов писал или редактировал многие сочинения Екатерины II.
Простые слова молодого Ивана Долгорукова подействовали как нельзя лучше на императора. Впрочем, у Ивана были для государева утешения и более действенные средства. Он на всю Москву успел прославиться своими загулами, кутежами и любовными похождениями. Он мог многое утешное предложить.
И теперь Петру Алексеевичу было и вспоминать смешно и стыдно, как он плакал дурак дураком! Из-за кого? Из-за пустой бабёнки! Да к тому ж старухи, целых шестью годами старее его! И добро бы вышла замуж, а то... Под кого легла- то? Под выблядка! Да она и сама!.. Нет, хорошо всё обернулось, прекрасно, великолепно! А рядом, совсем близко цветёт эта мраморно-алмазная, изумительная Катенька — драгоценный цветок! И цветёт для него! И надобно поскорее объявить её своей невестой. Ведь и Ивану, милому Ванюше это будет приятно. Обрадуется!.. Пётр прижмурился... Он, в сущности, был добрый парнишка, и особенно любил радовать своего друга — то новым ружьём, то алмазными пуговицами; а теперь вот так и скажет ему: «Ты, Ваня, теперь мне не просто друг, ты мне брат! Потому что сестру твою объявляю своей невестой!» Эх, если бы Ване Наташа гляделась! С какою бы радостью отдал сестру! За верного друга. Но Ваня без ума от маленькой Шереметевой. А если две свадьбы — разом? Вот будем праздновать! На века запомнят!..
...Что такое был он? Безродный, незаконный. С матерью-баронессой. Покойный Пётр, великий государь, кого только не жаловал баронами да баронессами, самое пустяшное это было. И что такое был? Сержант гвардии. Ни выпить, ни погулять, ни даже и на табачок не всегда хватало. Был ли он честен? Ежели бы его спросили, ответствовал бы с лёгкостью: «Да, я честен». И разве он и вправду не был честен? Разве он нарушил присягу? Разве оговаривал и предавал друзей-приятелей? Или воровал? Нет, он мог с чистой совестью назвать себя честным. Был ли он щепетилен? То есть был ли он так уж щепетилен в вопросах чести? Об этом никто не спрашивал его. А если бы спросили, он просто и не знал бы, что ответить, потому что не понял бы, о чём его спрашивают. И когда его мать рассказала ему предложение... Нет, ей вовсе не понадобилось падать перед ним на колени, заламывать руки, упрашивать, чтобы он... ради её старости... ради собственной будущности... И что такого заключало в себе это предложение? Сделаться любовником, понравиться... Занятно, забавно... Однако он задумался. О чём же?..
— Кому и зачем это надобно? И не рискуем ли мы, соглашаясь? — матери сказал.
Но мать:
— Алёшенька! Ну если бы нам убийство предлагали или другое что! А то ведь...
— Но зачем? И для кого? Ведь если я стану любовником цесаревны, её при дворе не похвалят!
— А нам-то что!
— Кто при дворе против Елизавет Петровны? Сказывали, будто Остерман, Андрей Иваныч...
— Да это она против него!
— Ну, стало быть, и он — против неё. Так это от него всё? И деньги обещал?
— Алёша! Не всё ли тебе едино, от кого, кто обещал! Были бы деньги!
— Но от него? Верно я разгадал?
— Пусть от него!
— А сын у тебя, матушка, не такой уж простак!
Она потрепала его по волосам.
— Умник ты у меня!..
Но самым важным обстоятельством, всё, в сущности, решившим, определившим, явилось то, что деньги были даны вперёд. И сказано было, что деньги эти (и не такие для сержанта Шубина и баронессы Климентовой малые!) возможно будет оставить себе, даже если дело не выгорит и цесаревна не пленится красивым гвардейцем. Й вот эти деньги, они-то всё и решили окончательно.
И всё это было уже и почти давно, ещё зимою. И она подъехала в санях к своему дому, и, как всегда, на часах у ворот стояли два гвардейца. А снег летел, будто прозрачная вуаль, вся в белых мушках, прозрачная, ветреная — на синем. На синем тёмном небе. И вдруг небо, синее, тёмное, озарилось множественным иглистым светом от множества золотых звёздочек. А прежде...
Из тумана, из вуали снежной — белое — на тёмном синем — звёздочки золотые — и явился дивный юноша, сказочный... Но нет, не принц! Да и что ей заморские принцы, обманно с ними... А это иная сказка, не из книжки французской, нет, а рассказанная, сказанная голосом нянькиным певучим и мерным, в самом раннем, в самом первом, ещё до мадамы парижской, детстве... «И явился ей молодец красоты неописанной!..»
«...красоты неописанной!..»
И это он и был. Глаза-бирюза, щёки-яблоки, кудри русые, на три грани чесаны... Впрочем, как положено было, имел на голове под шляпою гвардейской — парик...
Гвардии сержант Шубин!..
И уже в постели, на перине пуховой, она поняла, что кет, ничего-то она не знала о том, что значит бабой быть, настоящей женщиной. Нет, ничегошеньки она не знала. Думала: экая дурища — продырявил мужик — и уж баба; понесла, скинула — и баба! Ан нет! Настоящая баба — это когда мужик у тебя — твой! По сердцу и плоти — весь твой! Вот тогда!..
Он был — весь её! Она над ним озоровала, за уши трепала, рот кусала. Из плача — в смех, в лютованье, в беснованье и щекотанье, из омута — в небо!.. Из неба — в омут!..
Всё в нём было мило: слова, уста, глаза... И письма он ей писал, не как Бишоф-покойник писывал по-немецки, а попросту, по-русски — хорошо, словами хорошими!
«Милая вы государыня Лизетка Петровна! Благодарствую Вам, моей милостивой, об Вашем ко мне добром воспоминании. Верный я Вам слуга вовек, бешеная Вы моя ветреница! И не много пишу, да много силы замыкаю...»