Гром победы
Шрифт:
После службы спросила Мавру, а та расслышала ли удивительный голос?..
— Заслушалась, матушка-цесаревна!..
Но вернее всего, что ничего бы и не началось, а если бы и началось, живо бы кончилось; но тут одно вмешалось вроде бы и незначащее, а на деле очень важное обстоятельство...
Его позвали к цесаревне. Зрелище молодого (должно быть, десятью годами моложе её самой), сильного и простодушного юноши, покорно опустившего перед ней глаза, доставило ей чудесное наслаждение. Она милостиво велела ему поднять голову — чтобы я могла взглянуть на твоё лицо — и спросила его имя...
Нет, не так велико было его сходство с Алёшей, он не был царевич русской сказки, брови его были восточно густы, глаза меж чёрными ресницами смотрели с этой невольною, природною томностью, огромные,
Но имя!.. Имя было прежнее, уже любимое... Алексей!.. Алёшенька...
Он сделался чистым теплом её жизни. Такой простодушный, такой нелицемерный... Он был ей — дорогая живая кукла в подарок послушной девочке... Судьба сделала ей, Лизете, такой подарок; стало быть, Лизета не так уж дурна, и если и совершает прегрешения, то ведь всегда искренне кается...
Она забывалась радостно в ласках его сильных рук, в его певучем голосе, мерно — будто песня! — говорившем о сельце маленьком Лемеши в глуши Черниговской губернии, о белой, беленой хате его отца Гриця Розума [34] ... Белые стены мать разрисовала снаружи большими, округлыми цветами... И вокруг — цветы живые, кипенное цветение вишнёвых садов... И всё будто дышит любовным теплом... И у всех такие певучие голоса...
Алёша!.. Алёшенька!..
Но значило ли это, что она забыла, что одним уже заменила другого? Нет. Она была верна по-своему.
34
...его отца Гриця Розума... — Братья Алексей и Кирилл Разумовские сделали в Санкт-Петербурге блестящую карьеру благодаря своей привлекательной внешности. Потомки многодетного Кирилла Григорьевича и поныне живут в Германии, куда эмигрировали после семнадцатого года.
Анна Иоанновна скончалась. Новым императором стал трёхмесячный младенец Иван Антонович.
Уже с первых дней правления принцессы-регентши Елизавет Петровна не могла не понять: кажется, и впрямь подходит долгожданное её время, судьба вот-вот сделает ей новый подарок... Потому что даже трудно было себе представить, вообразить на троне другого такого столь же неуклюжего, неловкого, неприспособленного к делам правления человека, как Анна Леопольдовна. Сначала было просто приятно, затем даже стало рождаться какое-то чувство недоумения, потому что чуть не каждый день приносил вести о новых и новых промахах правительницы... По дворцу разгуливает запросто, повязанная платком. Светлейшего Бирона со всем семейством его тотчас отправила в ссылку. Ну да это, должно быть, постарались Миних и Андрей Иванович. Но с тем же Минихом успела не поладить, вовремя не поднесла ему погремушку какого-то титула... Да и где ей разбирать дела правления, когда, бедняжка, как вышла замуж, так всё брюхата. Года не прошло, как родила одного [35] , а теперь уж и второй в походе!.. Нет, ещё немного такой жизни — и все просто кинутся к Лизете — просить её, умолять принять бразды правления...
35
Года не прошло, как родила одного... — К моменту ареста у Анны Леопольдовны было двое детей — годовалый Иван и крохотная Екатерина.
А эта дурочка Анна Леопольдовна от крайней робости напускает на себя вид неприступного величия. И маркиз де ла Шетарди спешит донести в Париж:
«Между тем как правительница день ото дня делается неприступнее, принцесса Елизавета принимает так обворожительно, что, войдя к ней, не хочется выйти...»
— Серж, как можно! Такая двусмысленность... Ха-ха!.. Нет, Вы великолепны!..
Иначе не происходит ничего сногсшибательного, кроме, пожалуй, блестящего посольства персидского шаха Надира с этой вереницей замечательных слонов...
Кажется, Андрей Иванович наконец-то дорвался до своего и правит Российским государством, почитай, что единолично. И кто бы на его месте стал поддерживать эту идиотку? Это он, конечно, из одной своей проклятой честности и чувства долга. Он не может вот так вот бросить на произвол судьбы неразумную женщину с двумя крохотными детьми. И мальчика Петра II ведь не бросал. Нет, этого Андрея Ивановича ничто не исправит! А ведь если бы одумался, если бы взялся помогать, Лизета, пожалуй, простила бы его... В память о сестре, об Аннушке...
Об Аннушке уже и не осталось памяти в душе Лизеты, не любившей воспоминаний. Так, облако голубое, Она уж и забыла, что и Андрея Ивановича вроде как надобно ей было за Аннушкину обиду ненавидеть. Он, кажется, обидел Анну... Чем? Когда? Разве?.. Нет, нет, Анна Петровна так ценила его государственный ум... Да, да, да, именно — государственный ум!.. И Лизета, которой этот его государственный ум совершенно не нужен, с удовольствием простила бы его... конечно, если бы он вовремя одумался!.. Ведь и её терпение, её кротость — не безграничны!..
Ко двору прибыл родственник супруга принцессы-правительницы, Людовик Вольфенбюттельский. На парадном дворцовом обеде ему указывал его место за столом обер-гофмаршал, цесаревну же сажал простой гофмаршал. Это, конечно, была мелочь, но одна из тех капель, что переполняют чашу...
Шетарди писал:
«Не следует думать, чтоб в здешней стране дела могли быть доводимы до благополучного окончания при помощи влияния значительных лиц, принимающих в них участие. Зависть между частными лицами и дух народа делают неприменимыми средства, которые употребляются в других местах. Здесь солдатчина (la soldatesque) и отвага нескольких низших гвардейских офицеров производят и в состоянии произвести величайшие перевороты...»
Её мир! Её мужчины!..
Она не оставляла своих гвардейцев... Крестины, родины, свадьбы, именины... То она крёстная мать, то посажёная... И наконец-то, наконец-то она сумела подкрепить своё расположение к верной гвардии французскими червонцами Луи XV. Пошли к ней, пошли французские деньги, подвалили, никуда не делись!.. Деньги на заговор, деньги на военный переворот!.. Ну не свои же транжирить, в самом-то деле!..
Был приказ привести войска в готовность. Якобы под предлогом вот-вот возможной войны со Швецией. Этот приказ, это, конечно, всё Андрей Иванович! И уже все всё знали! И давеча ведь он имел с принцессою разговор и настоятельно ей советовал... взять под арест цесаревну! А что, с него станется!.. И эта дурища заявляла, что нет, как же это, арестовать на глазах у всей Европы собственную тётку двоюродную! И нет, нет, нет; и ах, ах, ах!.. Но ежели что... пусть, мол, дорогой Андрей Иванович не беспокоится, она сумеет показать себя твёрдою!..
И теперь всё! Елизавет Петровна не намеревалась прощать Остермана.
Днём 24 ноября 1741 года она приехала к леди Рондо, у которой собралось небольшое дамское общество. И цесаревна говорила открыто и доверительно:
— Поверьте, на меня просто клевещут, желая сделать меня совершенно несчастною. Я присягнула на верность крошке-императору. Я слишком религиозна, чтобы сделаться клятвопреступницей!..
В ночь на 25 ноября дом Андрея Ивановича окружили караулом гренадеры. Дальше передней он дойти не смог, там его остановили и на все недоумённые, тревожные и даже гнезные его вопросы отвечали равнодушно, что нет, не велено и не приказано пускать его. А кем и когда — об этом толковать не их дело. Их дело — исполнять приказ. А ежели он будет кобениться, то и они могут рассердиться на него. Марфа Ивановна вцепилась в его рукав намертво и приказала прислуге поднести солдатам по рюмке водки с закускою. Они выпили, благодарствовали хозяйке и продолжили охранять Андрея Ивановича. Собственно, она вовсе не собиралась подпаивать их, она просто хотела, чтобы они не сердились. Андрей Иванович снял халат, велел подавать одеваться, оделся и запёрся в кабинете.