Громовержец. Битва титанов
Шрифт:
Куда он мог идти? Только вперед! Того желал Копола. А воля Пресветлого выше воли Великой княгини, выше воли отца покойного Юра… «путь твой к отцу твоему!» Куда, в мир загробный, в вырий?! Или тем хотел сказать Копола, что смерть уготована ему и что нельзя бежать от нее, от судьбы своей?! Но не по плоти отец… а иного Куп не знал, никого иного на всем свете белом не мог назвать таковым. Куда идти? Вперед!
Тих был Донай-батюшка. Тих и широк. Но воды его пенились по воле множества воев, по воле ведущего их туда, на тот берег, к смерти ли, к жизни, к славе и чести,
Видел Куп, как медленно и неотвратимо, будто далекая черная волна океанская, начинают надвигаться по брегу на него полчища Кроновы. Пусть! Так и должно тому быть.
Неотвратимо надвигались и его рати. Лишь терем высокий с возносящейся к небесам башней стоял недвижно. На крутом холме стоял, за частоколами и оградами многими. Куп ведал — нет покуда в тереме Кроновых людей, стоит крепко, так и будет стоять — твердыней незыблемой. Нет оттуда ни угрозы, ни подвоха… а Рея-племянница, княгиня Великая поймет его. И простит. Не глядел Куп на терем.
Но острый взор сам узрел тревожное. Высокий и чистый крик пронзил небеса. Будто черная птица взметнулась над башней, расправила два малых, еле видных отсюда крыла. И опять вскрикнула, пронзая тугой и печалью само сердце.
И марево белое потекло пред глазами Купа. Ледяным огнем обожгло грудь и спину, словно ветром с Белого Острова дунуло. Вздрогнул Куп. И увидел в светлом дневном небе чистую ярь Белой Звезды — глазам больно сделалось.
— Нет! — закричал он, не разжимая губ, беззвучно и страшно.
Но не услышал его никто.
— Дерзость твоя непомерна, — тихо, но отчетливо произнес сидящий на скамье старик, безбородый и длинноусый. — Благодари Велеса-владыку, что мы терпеливы и добры, девчонка! — говорил он говором странным, цокающим и одновременно шипящим. Но слова складывались в речи понятные, доступные. — Вела бы тихо себя и благопристойно, не имела б печалей, да и нас бы не отрывала от дел. Твоя участь мужей развлекать… или за скотом ходить.
— Я княжна! — выкрикнула Яра. И топнула ногой. — Я дочь великого Крона!
Но здесь ее никто не боялся. Мало того, здесь ей никто не верил. Братья Талан со Стимиром, да и сотник Хис с ними стояли возле самых дверей — избитые, закованные в медные цепи, хмурые. Они в разговоры не вступали, хватит уже, наговорились вдосталь, здесь на все слова, на все вопросы один ответ — кулаком в зубы. Сестрицу пока не трогали — хороша была, сочна, только горда слишком, такую красоту портить не решались без слова Гуле-ва, старейшины, выбранного на Круге еще тридцать зим назад.
— Ты жалкая бродяжка, — спокойно поправил ее седоусый Гулев, зябко поежился, запахнул тяжелое черное корзно — в палатах было холодно и сыро, почему-то не топили. — А спутники твои — изгои, бродники! Люди достойных родов не являются в чужие владения сирыми, в лохмотьях. Они приходят с поклоном и дарами.
— Наш струг разбился о подводные скалы! — Синий огонь полыхал в огромных глазах юной княжны. — Буря лишила нас одежд и даров! Вот поэтому мы сиры и босы!
— Может, поэтому, — рассудительно ответил Гулев-старейшина, — а
— И это твой суд?! — выкрикнул от дверей рыжебородый Талан, дернулся, загремел цепями.
Его тут же повалили, насели сверху. Здешние вой были такими же безбородыми и длинноусыми, как и их повелитель. Но они были моложе и сильнее его. И все же власть принадлежала Гулеву.
— Убрать их! — приказал он.
Всех троих вывели, точнее, выволокли силком, волоча на цепях, безжалостно лупя в спины и плечи рукоятями мечей.
— Пошли его… к Велесу, сестра! — выкрикнул напоследок Талан. И тут же получил удар в зубы.
— Да, тебе повезло, — не обращая внимания на выкрики и ругань, повторил Гулев. — Подойди ближе!
Яра не стронулась с места.
Но один из воев — высокий парень в кожаных бронях, еще безусый, но резвый — подбежал, ухватил за локоть, подтащил к скамье.
— Ешь, — старческая рука протянула гроздь винограда, черного, мелкого. На расписном глиняном блюде, стоявшем на столе подле скамьи, таких гроздей было много. Лежали яблоки, сливы, сушеные сладости. Стояли кувшины с вином кислым и сладким, с водой. — Ешь, детка!
Горло сразу свело судорогой, до боли захотелось взять виноград, впиться в него зубами, утолить обуревающую тело жажду, усмирить голод. Никогда в жизни Яра еще не хотела так есть. В нетемной темнице она изнывала от избытка пищи, выбрасывала лишнее за дверь или в оконце, несмотря на ворчливую ругань бабки. Здесь она умирала от голода.
— Нет!
Тонкая, но сильная рука выбила гроздь — та упала на дощатый пол, вздрогнула как живой зверек, замерла.
— Нет!
Старик улыбнулся, разгладил усы.
— Мне нравится твоя строптивость, — совсем тихо произнес он, — я люблю укрощать непокорных… и они меня больше любят… потом. Подведи ее ближе! — Приказал он стражу.
Тот железными пальцами впился в плечо княжны, сдавил его до хруста. Подвел к старейшине вплотную.
Высохшая желтая рука в коричневых старческих пятнах заскользила по волосам, щекам, шее, замерла на тонкой шитой парче, скрывающей под собой грудь. Страж не заметил быстрого движения — будто птица крылом махнула, и рука отдернулась, вся в кровавых полосах царапин. Темная густая кровь еле сочилась, лишь две или три капельки сорвались вниз, на доски выскобленного чистого пола.