Громовержец. Битва титанов
Шрифт:
— Назад! Стойте!
Застыли, чуть разжали руки, ощущая, что жертва перестала вырываться.
— И кто же меня спровадит на тот свет? — поинтересовался он устало. — Мальчишка Жив, у которого нет сил себя защитить? Или Крон, старый дьявол? Так он нас тридцать лет достать не может! Руки коротки! Так кто же?!
Яра издали обожгла Гулева ярой синью глаз.
— Род-Вседержитель! И Пресвятая Матерь Лада! Они лишат тебя жизни, ибо я их дочь! А они мои родители! И они покарают тебя, старый убийца! Покарают и за меня, и за моих братьев! Так и знай!
Гудев усмехнулся, откинулся на лавке, сбивая со стола кувшин с вином. Склонил голову набок, прищурился.
— Ладно. Поглядим, — процедил он. — Поглядим, кому Род отец родной, а кому… в погреб ее! На новолуние у нас Круг большой. Давненько мы добрых
Сначала Крон услышал женский крик, раздирающий небеса, прорывающийся в заоблачные выси и уходящий в мир иной, нездешний. Он сразу узнал этот голос, хотя не знал его, не слышал его долгие годы, десятилетия, да и слышал если — совсем не тот, а еще детский, слабенький и тоненький. Лишь позже он увидел черную тень, черную птицу, взметнувшуюся в полете своем над теремом… Но от крика того до видения, с одним лишь поворотом головы пробежало пред ним почти полжизни: вот молодая красавица, жена его ненаглядная протягивает к нему руки белые, смеется, хохочет, ждет — и его, и чего-то еще, ниспосланного будто Свыше, а под перевязью груди ее уже живет, дышит, бьет ножками нерожденное и непонятное пока существо, ждет своего часа, а вокруг синь моря лазурного, брызги, лодья. паруса алые… и сам он, молодой, крепкий, огненно-волосый и ненасытный во всем, от любви до сечи, алчущий жизни… а вот уже не Рея спешит ему навстречу, а крохотная девочка, едва вставшая на ноги, тянущая маленькие пухленькие ручки к отцу, падающая, вновь поднимающаяся, и все же видящая только его одного, устремленная только к нему — зеленые дубравы, бархатистые нежные склоны, журчание ручья — и все это его, весь свет принадлежит ему, и короткое счастье… но мало, мало, мало! походы! бои! суд! странствия и возвращения! бурлящая, стремительная жизнь! и ожидающая его девочка, дочь, любимая, добрая, нежная и любящая — она всегда встречала его изо всех походов, выбегая далеко за ворота, будто простая поселянка, и счастье было в самой улыбке ее… долгие годы. И вот он провожает ее за ворота — с богатыми дарами и доброй свитой, и сердце щемит от боли, а она улыбается ему — впервые она выше, он на земле, она на вороном коне, и солнечный нимб за ее головой светлой, и слезы на ее щеке, и взгляд, говорящий больше слов. Память. Проклятая память!
Крон окаменел в седле.
Черная птица, взмахнув черными крылами, взвилась над высокой теремной башней, будто в порыве дерзком, будто желая пронзить небеса не одним лишь криком печальным и страшным. Но не превозмогла тяжести бренного тела, пала наземь, отпуская в чистый Вырий одну только душу легкую и светлую.
И показалось Великому князю, седому как лунь Крону, что сам он под тяжестью лет и грехов, отягощенный содеянным рухнул на черную смертную землю. Это его встретила она всем своим непомерно-убийственным телом. И его казнила.
Медленно, очень медленно поднял он руку. Подлетевший на буланом коне походный воевода Удал, замер как вкопанный, одним целым с буланым — человек-конь.
— Остановить… — прохрипел Крон, — остановить людей!
Строг замер за спиной, ждал слова, склонив голову. Он тоже слышал и видел все, почти все. И он понял — кто был черной птицей, принявшей смерть на глазах у двух несметных ратей, а вернее, меж ними.
— А ты, — Крон не глядел на ближнего боярина, — ты пошли за ней… за телом дочери! И пусть готовят тризну!
Дон с легкостью пардуса перепрыгнул с борта на борт, расправил плечи, огляделся. Впервые он сам не участвовал в захвате чужого струга, сидел на пустом бочонке, перевернутом вверх днищем, следил за ходом боя. Собственно, и боя никакого не было— двоим-троим сунувшимся было гребцам врезали хорошенько мечами, плашмя. А прочие сгрудились возле мачты и, похоже, не собирались защищаться, хотя каждый был вооружен — пусть и бронзовые мечи, пусть медные латы, а все ж не с пустыми руками.
Дон даже растерялся.
— Ну что, — просипел он, оглядывая чужаков, — обезручели со страху?!
Никто не ответил. Лишь свои вой закряхтели, затоптались позади и с боков в недоумении, кто-то даже выругался вслух, коротко и непотребно. Дон зло покосился на него. Но не стал позорить при чужих.
Выкрикнул сердито:
— А ну, выходя
Вышел крепкий, совсем еще молодой парень с длинными вьющимися волосами, перехваченными кожаным ремешком, с умными и быстрыми зеленым» глазами. Вышел, вытянул неспешно меч из ножен… и воткнул его в доску под ногами, выпустил рукоять— меч задрожал, заходил ходуном. Но прежде, чем он застыл, успокоился. Дон узнал парня — по смышленым быстрым глазам, по повадке. Таким или почти таким он был и… давным-давно, двадцать лет назад. Неужто и время над ним невластно, не постарел даже, наоборот, еще моложе.
Ябед? Ты?! — выдохнул он изумленно. Перед глазами сразу встал тот далекий день, погожий, ясный, когда он сам еще совсем юным, двадцатипятилетним, угодил с простора вольного и бескрайнего в темницу безвыходную. В тот день они вернулись в гавань Олимпийскую с островов, вернулись веселые, усталые, счастливые — на резвых малых стругах, обгоняя друг дружку… он даже помнил, как трещали мачты и чуть не лопались паруса, а они все гнали и гнали, не уступая, не желая уступить ни шага. И он не чуял ничего, это потом все врут про предчувствия. Он поверил приятелю, другу. сыну ближнего отцовского воеводы — смышленому и быстрому на слово Ябеду, сам выскочил на берег, вспрыгнул на коня, поскакал к отцу на пир молодецкий… Ябед скакал следом, хохотал во всю глотку, подзадоривал. Вместо пира его ждал поруб. Скрутили — ничего не подозревающего, еще улыбающегося, веселого, заломили руки за спину. А Ябед уже не смеялся, только плечами пожимал, отводил глаза— его не тронули. Дон тогда все понял, они боялись, отец боялся, что он может уйти, сбежать. Потому и пошел на хитрость… да, на хитрость. А друг-приятель — на подлость. Первые дни Дон рвал и метал, клялся самому себе, что достанет предателя, задушит своими руками, вырвет лживый язык… потом отошел, даже простил: что мог поделать лучший друг, коли воля Великого князя требует от него иного? Ничего! Простил и забыл. И вот тебе встреча!
— Ябед отец мой, — спокойно отозвался парень, не клоня головы, глядя прямо в глаза, — а я сын его — Промысл! [25]
Дон недовольно хмыкнул, оглянулся на своих воев.
— Похож, похож сынок, — протянул он с явным презрением, и добавил: — ликом похож. А нутром, духом — не в отца! Тот посмелее был!
Промысл не заставил себя ждать.
— И духу и смелости мне не занимать! — выкрикнул он яро. — Только драться с тобой не буду! Ибо к Живу иду, к Великому князю! В его войско… а ты лишь его правая рука!
25
Ябед, Промысл — исконные русские имена, позже переиначенные «древними греками» на свой лад: в Иапе-та и Прометея. Русский корень «мет» роднит Прометея и Метиду понятием «сметливости», «сметки», «быстрого, живого ума». В «древнегреческую» мифологию Прометей-Промысл вошел как сын «титана Иапета». Фактически в «титанов» были переосмыслены независимые, но достаточно сильные царьки-князья Средиземноморья и воеводы-темники, обладавшие, пожалуй, еще большей силой.
— Что-о-о?! — взревел Дон.
И бросился на дерзкого мальчишку.
Но его удержали, ухватили сзади под руки. Теперь всем было ясно — никакие это не чужаки, сами идут на Скрытень, свои! А своих обижать негоже. Дон горячий, но отходит быстро — дай ему порубить мальчишку, потом сам жалеть будет, ночей не спать.
— Ну чего ты, батько, — прошептал в ухо седому княжичу Гориван, второй после него боец на море, обритый наголо, светлобородый и черный ликом словно дикий нубиец. — Да прости ты его!
— Ладно, прощаю, — тут же, с ясной неохотой протянул Дон. И бросил парню в лицо: — Скажи братам спасибо, папенькин сынок!
Промысл опустил глаза, улыбнулся сдержанно. Но и этого слова не оставил без ответа.
— Был папенькин… нынче сам по себе. Ушел я от Ябеда. Ушел!
— А чего так? — поинтересовался Гориван.
— За Крона он стоит крепко. Мой путь иной. И у всех другое моих… верно я говорю? — Промысл обернулся к стоящим у мачты.
Было их с три десятка — самые разные, молодые и старые, крепкие и не очень, одетые богато и совсем босые. Видно, не по роду и званию собрались кучей, но по духу. Потому и ответили разом: