Гроссмейстерский балл
Шрифт:
— А за что вас, Викентий Петрович? — проговорил Стас.
— А хрен его знает… Клянусь, не помню. Смешно, а не помню. Вначале помнил, а потом такая житуха пошла, что всю память отморозило. Боюсь, оттаю в Ялте, вспомню и волком завою от обиды…
— Что ты разговор затеял этот, Викентий? — не успокаивался Симбирцев.
— Дима, я знаю, что говорю… Они парни молодые и умные. Вот… Я к чему? На Алдане со мной в двойке один старик снопил. Интеллигентный такой дед… Он мне говорил: «Видишь, Викентий, дотянули! Разобрались что
— Викентий, а что такое „право“? — перебил Симбирцев.
— Хочешь поймать меня? Я все знаю… Времени хватало. „Право — это возведенная в закон воля господствующего класса“!
— Верно. Значит, тебя сюда закинули по воле господствующего класса!
— Дурак… То было не право, понял?! А будешь смеяться, в морду дам!
— Я не смеюсь, Викентий, — серьезно ответил Симбирцев. — Пережил не меньше твоего. Вспоминать неохота. Нечем хвастать. Да и парням аппетит портить…
Крюкин, ссутулясь, пошел на свое место.
Куски мяса политы красноватым консервным соком. Дырявые ломтики сыра… Надо есть, иначе можно здорово опьянеть. Это не водка, а разбавленный спирт. Стас посмотрел в конец стола и улыбнулся. Викентий Крюкин ответил жесткой редкозубой улыбкой и потыкал коротким пальцем в сторону закусок… Ну, вот еще! Конечно, он не стесняется. И сейчас будет есть!
Смешно ерзает бороденка у Борского, после того как он пихнет в нее кусок мяса. Словно камнем в кустарник.
— Слушай, сэр… Как ты в этих дебрях находишь рот? Впрочем, ты геолог…
— Уйди.
Слева Филипп. Он задумчив. Как и Борский. Мыслители!
Вокруг шум… За соседним столиком парень подбрасывает яйцо и ловит. Из-за спины поймал, из-под локтя поймал, из-под колена поймал, из-под другого колена — разбил! Аида ругается по-якутски.
Крюкин ушел. Симбирцев тоже… За столом уже никого нет, кроме них троих. Все ушли!
— Скажите, сэр…
— Если ты будешь называть меня…
— Ладно, Борский. Виновата твоя шкиперская борода! Тебе нравится здесь? Честно!
— Нет, — Борский оглядывал стол, выбирая, что еще умять.
Стас пододвинул к нему тарелку с колбасой.
— Тогда почему ты сидишь здесь несколько лет? Москвич! Инженер! Морозишь задницу…
— А какое твое собачье дело?! — Борский с первой встречи невзлюбил Стаса.
— За большой деньгой гонитесь. Как все порядочные люди. Невзирая на лица, — произнес Стас.
— Если бы здесь мало платили, и мало б кто работал, — ответил Борский.
— А с другой стороны?
— С другой? Мы на Сохсолоохе
— Это много?
— Это хорошо… Впрочем, тебе не понять. Ты примитив!
Стас удивленно оглядел Борского. Тот и не думал тушеваться.
— Самый настоящий примитив! Уехал за восемь тысяч километров, а больше всего тебя взволновала моя борода.
— Я, кажется, тебе дам по шее.
— Фу, какая бульварщина, — скривился Борский, продолжая отдирать шкурку колбасы. — Нет, ты действительно примитив!
Филипп рассмеялся и ухватил Аиду за край платья. Та стукнула его по руке.
— Мы хотим рассчитаться! — крикнул ей вслед Филипп.
Возвращаясь к буфету, Аида проговорила:
— Платить не надо. Платить уже… Крюкин за весь столик заплатил. Еще заказывать будешь? Крюкин деньги много дал. Нет, сдачи возьми. Или домой возьми…
Буфетчик-якут кивал головой и улыбался. Не просыпаясь. От этого он выглядел шире и ниже…
В гостиницу возвращались в той же последовательности — Борский, Стас, Филипп. Мягко прогибались деревянные мостки. Улица освещалась бледными кругами одиноких лампочек. В клубе крутили „Рио-Риту“. Накрапывал дождик. Только его не хватало! Борский вспомнил о каких-то делах и смотался.
Стас и Филипп поплелись в гостиницу. Было темно. Старушка уборщица, она же комендант, осветила их фонариком. Узнала.
— Пробки пережгла я… Может, понимает кто из вас? Мне достирать надо.
— Завтра, мамаша. Сейчас спать будем.
У Стаса было плохое настроение. Он прошел в свой номер и лег. Не раздеваясь, прямо в костюме. Филипп сел на кровать. В оконное стекло настойчиво стучали дождевые капли. Удачно пришли. Борский наверняка промокнет. А может быть, он и не вернется…
Стас уснул. Филипп вышел на крыльцо. Холодный воздух обжег легкие, но было приятно. И совсем не холодно. Из темноты прозвучал низкий пароходный гудок. Там, в темноте, Вилюй. Говорят, что он прозрачный, но Филипп видел его мутным. Днем. Вчера и сегодня…
Гудок пропал в темноте. У крыльца стояла бочка с водой. Капли стекали с крыши и падали в бочку: „Ни-на, Ни-на“. „Почему Нина?“ — подумал Филипп и вытянул руку. Капли застучали о ладонь: „Так-так, так-так…“ Филипп убрал руку, „Ни-на, Ни-на“, засуетились капли…
До Ленинграда восемь тысяч километров. До Ленинграда семнадцать летных часов. В Ленинграде только пять часов вечера… В Ленинграде кончился рабочий день…
Пять часов — это время пик. Транспорт переполнен. Люди спешат домой. Из автобуса на остановке у Главного штаба вышла женщина. Светлые волосы падали на лоб. Она зашла в здание телеграфа на улице Герцена и присела к длинному мраморному столу. Много раз перечеркивая, составила телеграмму, переписала начисто и, подойдя к окошечку, протянула бланк.