Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Пятьдесят.
— Клади пятьдесят.
— Положил.
— Какое второе слово в Наполеонтие? Аз?
— Точно аз.
— А сколько в аз? Аз — един.
— Един.
— Клади един.
— Есть пятьдесят один.
— Какое третье слово в Наполеонтие? покой?
— Ну, покой.
— А в покое сколько? Восемьдесят?
— Восемьдесят.
— На кости восемьдесят.
— На костях… Сто тридцать один есть.
— Ладно. А какое четвертое слово в Наполеонтие? Он?
— Вестимо, он.
— А в оне сколько?
— В оне семьдесят.
— На кости семьдесят.
— И это есть.
— Ну, братец ты мой, какое пятое слово в Наполеонтие? Люди?
— Люди… Смекаю… Значит, еще тридцать на кости?
— Так, тридцать на кости… Ну-с… За людями идет есть?
— Есть, это еще пять на кости.
— Верно. А за естем что идет в Наполеонтие?
— За естем опять он… И его на кости?
— На кости…
— Так… Ну, всего-то покелева у нас вышло на костях триста шесть… Ишь ты штука! — дивился купчина, с лицом печеного рака в чепчике. — А уж одна шестерочка-то, вправду есть… Ну, а откудова ты еще две выудишь?
Всех, видимо, занял таинственный счет. Даже «малый» что-то считал на пальцах, по временам встряхивая гривой.
— Выудим, выудим, — самоуверенно, с торжественной важностью говорил «политик». — На чем, бишь, мы остановились?
— На оне, он на костях.
— Добре. За оном кто идет в Наполеонтие?
— Опять наш.
— Клади наша на кости…
— Пятьдесят положил.
— За нашем кто идет? Помни Наполеонтий…
— Ну, так за нашем таперича идет твердо… Эво триста… Ишь ты, дьявол! разом навалило сколько… Ай, аи, аи! вот штука! шессот шесть… Ах, ты лядина! одного шести еще не достает… Ну, лядина!
— Найдем и еще шесть, — говорит «политик». — Что за твердой идет в Наполеонтие?
— Ну, тут за твердой, братец ты мой, идет, кажись, иже.
— Не иже, a i десятеричное…
— Ну, все едино!
— Не все едино! Поп али дьякон, Петр али Яков. Не иже, а г… клади его на кости.
— Это десять-то?
— Да, десятиночку.
— Ну, на… Ах, ты лядина! а! ай-ай-ай! И точно шестьсот шестьдесят шесть… очко в очко… фу, ты пропасть! Инда пот прошиб. Вот история — поди на! Ах, ты дьявол! а!
Купцы ошеломлены — и раковидное, и скопческое лицо так и вытянулись. «Малый» так глядел на счеты, точно ожидал, что вот оттуда что-нибудь выскочит, вот-вот выскочит… А «политик», посматривая на них через забор своих очков, словно хотел сказать: «Что, проняло? Понимаете, чем пахнет? Вот оно что значит наука! Поди, раскуси ее… Овому талант, овому два, а кому шиш! Так-то, люди добрые».
— Ну, и впрямь «политик»! — сказал, наконец, первый купчина. — Где это ты, Егор Фокич, эку лядину вычитал? Али сам дошел?
— Дошел телок до коровьего вымя! — загадочно отвечал политик. — Дойдешь до огня, на дым идучи.
— Точно, точно. Али плохи дела?
— Чего плоше! К нам подбирается, а мы сами ему в рот пальцы кладем. У нас коли француз, так садись на шею и поезжай. Коли что французское, так уж и ох! лучше быть не может.
— Это точно, — процедил другой купчина, с скопческой физиономией, — и французская болезнь и та в моде.
— Да, к нам в лавки и не заглядывают — фи, русскoe-де! а все к французам.
Политик полез в карман и вынул оттуда какую-то книжку.
— Вет книжка из Москвы пришла, умная книжка: «Мысли вслух на Красном крыльце» называется. Так тут вот что пишут: «Прости Господи! Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее ж бранят все. не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал. Таких каторжников и невежественных еми-еми-гран-емигран-тов, емигрантов с радостию у нас берут в воспитатели и учителя». Вот оно что! А это все его слуги и ангелы его, все это рать Наполеонтия.
— Да вить он теперь замиренье взял, — возразил первый купец.
— Что его замиренье, Авксентяй Кузьмич! — одна пагуба.
— А что, разве глаза отвести- хочет?
— Хуже того: волк подошел к овчарне да и говорит собакам: «вот вам мясца кусочек, подружимтесь». Собаки мясцо еъели, да и заснули.
— A волк и того — в овчарню?
— А мы на что? — не вытерпел «малый», который внимательно слушал разговор купцов, стоя у двери.
Все засмеялись.
— Молодец! — сказал первый купец и полез в карман. — На, выпей за здравие России… А онамедни в театре давали «Дмитрия Донского», — так там, приходит посол от Мамая, ломается, грозит русским, вот как этот самый Наполеон… А Каратыгин, Андрей Васильевич, как гаркнет на него:
Поди и возвести Мамаю,Что я его как черта изломаю! —так раек, я вам доложу, в такой дебош пришел, что хотели после театра ивбшгь того актера, что Мамая играл,
— Мы и избили бы, да нам полиция не дала его, — вмешался «малый»;
— Вот так! За что ж его бить? Он русский.
— А он что грозит! Мы б ему помяли бока… Ишь ломается: «дань, говорит, давайте!»
Опять общий хохот. Патриот «малый» был шибко простоват, но до театра был большой охотник и все, что ни видел на сцене, понимал в прямом смысле, как маленький Вася Каратыгин. Так раз, увидев, что актриса Перлова, она же Каратыгина, по смыслу пьесы, должна была поцеловаться с своим возлюбленным за спиной мужа, «малый» не- вытерпел и испуганно, на весь театр, ааорал: «Смотри, смотри! она, стерва, целуется», — за что и был выведен из райка прямо на улицу. Теперь, слушая разговор о Наполеоне, он тоже, как и тогда в театре; чувствовал потребность кого-нибудь помять, так уж своеобразно прилажены были у него руки и голова. И всякий раз, когда он слышал шум на улице или где-бы то ни было, он всегда- торопился туда словно на пожар и непременно спрашивал: «кого бить?» А между тем в сущности был добрый и смирный малый и любил нянчить детей, чьи бы они ни были.
— Так ты-думаешь, Егор Фокич, он нам напакостит, Наполеонтий-то твой? — спросил немного погодя первый купчина.
— На то похоже, — отвечал «политик».
— Да чем же? Войной на нас пойдет? — спросил другой- купец, с бабьим лицом;
— Не знаю, а уж чем-нибудь да- доедет: не мытьем, так катаньем.
— А вот чего не хочет ли? — снова вмешался «малый» и показал кулак. — Скулы сворочу.
— Молодец-, молодецу Гриша! — засмеялся первый купчина. — Вон у нас какие калачи ему припасены.