Гроза двенадцатого года (сборник)

Мордовцев Даниил Лукич

Ну а дальше как следует: это всякий знает.

6

— Ну, братец ты мой, и сунул же ноне меня нечистый в лес — ай-ай! — рассказывал в тот же вечер словоохотливый гусарик, которого мы уже видели под Фрид-ландом и который рассказывал Дуровой, как их «эскадронная Жучка» с ними в атаку ходила и как ее француз ранил. — Вот угораздил.

— А что? — спрашивали товарищи.

— Да такое, братец ты мой, что не приведи Бог.

— Ноли леший?

— Где лежий! хуже того.

— Али русалка?

— Да ты, черт, слушай!

— Что лаешься, пес?

— Не лаюсь — дело говорю.

— Ну и говори!

— И говорю… Вот, братец ты мой (обращается рассказчик к другому), иду это я лесом, к речке этак, коли слышу впереди этак — ые то стонет, не то плачет… Глядь — ан черти.

— Что ты! в образе?

— Да ты не перебивай.

— Я не перебиваю… ну, черти?

— Каки черти! Казак улана…

— Что ты! бьет? убил?

— Не бьет… Цалует, братец ты мой!

— Ой-ли! как цалует?

— Да так… Посадил этак ево к себе на колени…

— На колени! Ах, дьявол!

— На колени да и облапил… словно бабу.

— Ай-ай-ай! вот срам! А улан что?

— Знамо — улан раскис да казака обнимает…

— Эге-ге-ге! Так ее, бач, казак за уланом женихается? — не утерпел Заступенко, приятель Лазарева, тот самый, что Александра Павловича насмешил в Тильзите. — От бисовы москали!

— Ну и что ж? — любопытствовали товарищи.

— Что! Я как воззрил на эту вещию — да назад!

— Как назад! Что ж ты их не накрыл?

— А поди сунься, ожгись.

— Что двое-то? Эка невидаль!

— Не двое… А уголовщина, братец ты мой. В свидетели притянули бы — как да что… Затаскают!

— Это точно что затаскают.

— За что затаскать?

— Как за что? Да это дело, братец ты мой, Сибирью пахнет.

— Пахнет, верно.

— Ну-иу! уж и казаки, Бога на них нету.

— Вестимо, нету. Недаром сказано: казака кобыла родила.

— А народ храбрый… Что грешить — ловкий народ, занозистый.

Так-то солдатики своим непосредственным умом и своим непосредственным отношением к явлениям жизни отнеслись к той простой идиллической сцене в лесу, на берегу Двины, действующими лицами в которой были — застенчивый, растерявшийся Греков и пораженная неожиданною вестью Надя Дурова.

День и ночь она провела в каком-то полубреду. То бродила она по лесу, когда Греков, торопившийся возвратом в Витебск, оставил ее, надеясь увидеть в штаб-квартире, садилась на то место, где они сидели вдвоем, искала следы его ног на песке, и нашла даже следы его колен… безумие! — возвращалась в свою квартиру, молча, ничего не понимая, слушала болтовню суетившихся около нее евреят, то брала свой дневник, впоследствии, в 1836 году, напечатанный Пушкиным в «Современнике», куда она вносила наиболее выдающиеся и памятные впечатления своей жизни, а теперь, держа перо в руке, никак не решалась и не умела внести в него то, чем переполнена была ее душа, — не находила слов, звуков, потому что то, что она чувствовала теперь, кричало в ее душе, пело и ныло и радостным чем-то и чем-то похоронным, прощальным… То выходила она, ночью, к Алкиду, и, припав к нему на шею, плакала, то прощалась с ним, то здоровалась, охватываемая какою-то блаженною радостью… Безумие, блаженное безумие!..

Но зато как часто она вынимала из ножен свою саблю и смотрелась, как в зеркало — да и где было ей взять зеркало — в ее блестящий клинок… «Дурнушка… дурнушка… рябая… и глаза!.. А у него какие милые глаза… милый-милый!..»

— Пожалуйте к генералу! — раздается вдруг голос. Это уже утро. На пороге стоит вестовой… Дрогнуло сердце, да так и замерло… «Так это правда… Боже!»

— Сейчас буду, — никак не совладает она с своим голосом.

— Счастливо оставаться.

— Прощай…

«Нет, это не мой голос, — думается: — куда мой девался? В лесу там, где следы колен?..» Вестовой уходит, бряцая шпорами. Она одевается. Руки холодные, дрожат. Сердце сжато. Торопливо вычищен мундир, застегнут… Трудно на груди застегивается… А он… его рука тут — Боже мой!.. Надеваются белые шерстяные эполеты, подвязывается сабля, и эта бряцает, словно живая… Через плечо — белая перевязь с подсумком и патронами… Талия перетянута… Вышла, надев каску с султаном.

На дворе обступают евреята, ахают.

— Ах, какой панич! ах, как хорошо!

На улице, кажется, все глядят на нее. У всех на лицах что-то особенное, а это «особенное» у нее в душе, в ее нервах, а не у них на лицах…

— Аз — буки — веди — глаголь — добро — есть!.. Это голос Пилипенка, муштрующего свою Жучку.

— В кольцо! в кольцо! эх, в самое сердце угодит… Это голоса солдат, играющих в свайку. Все это как-то странно звучит, особенно…

«А вдруг государь скажет: „Я назначаю тебя своим адъютантом…“ А там — после… Наполеон в плену… я отбираю у него шпагу… везу его… А он… Греков… как же без него?..»

Жоры — дачка танка, Речи — тa глыба-ка — Жордачка тапка. Речка глыбака…

Это кто-то на балалайке выщипывает, весело кому-то, беззаботно… А ей не весело — все как-то спуталось в душе, перебилось, вразброд идет…

«Неужели Каховский ничего не увидит у меня на губах?.. Я сама чувствую, что есть что-то, следы чего-то отпечатались… Он узнает — стыдно, стыдно… И по глазам узнает… И государь узнает — этого скрыть нельзя… Разве спрячешь солнце?..»

Как-то машинально, автоматически вступила она в квартиру Каховского. Это был уже не молодой генерал, с сильною проседью в белокурых волосах, особенно на висках, и с голубыми, все еще ясными и говорливыми глазами. Он сидел у стола, на котором стояла большая хрустальная чернильница с этажерочкой, уложенной гусиными перьями. На столе разбросаны были бумаги — ордеры, приказы, рапорты эскадронных начальников, письма. Тут же сидел какой-то пожилой господин, которого Дурова видела в первый раз.

Едва девушка явилась пред лицом начальства, как трезвость мысли сразу воротилась к ней. Она помнила одно, что она солдат, что ее вытребовали по делам службы.

Вытянувшись в струнку, она ждала приказаний. Но в то же время она сразу увидела, что и здесь на нее смотрят как-то особенно, а неизвестный господин — так тот положительно воззрился на нее, хотя старался не дать этого заметить.

— Здравствуйте, господин Дуров! — ласково, хотя начальнически сказал Каховский,

— Здравия желаем, ваше превосходительство! — отвечала девушка тоже служебным тоном, звякнув шпорами и выпятив и без того выпяченную природою грудь.

— Скажите, пожалуйста, — продолжал генерал, — согласны ли были ваши родители, чтобы вы служили и военной службе, и не против ли их воли вы поступили?

— Против их воли, генерал.

— Вы дворянин? — снова спросил Каховский.

— Да, генерал, наш род дворянский.

— Что же побудило вас идти против воли родителей?

— Моя непреодолимая наклонность к оружию. Я с детства мечтал о военном деле… Но так как родители не хотели меня отпустить, то я тайно ушел от них с казачьим полком.