Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
«А где он стоит — мариупольский полк — далеко от атаманского казачьего? — промелькнуло в голове нового Александрова: — Бедненький Греков — он и теперь на гауптвахте… думает обо мне…»
— Мне сказывали, что вы спасли офицера. Неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне об этом, — говорит государь. — Где это было?
— При Гутштадте, ваше величество.
— В самом бою?
— В бою, государь.
— Как же это было?
— Во время одной из атак я увидела, что несколько человек неприятельских драгун, окружив русского офицера, выбили его выстрелами из седла. Раненый офицер упал, и драгуны хотели рубить его лежащего… Тогда я быстро понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, ваше величество, что моя сумасбродная смелость озадачила их и испугала нечаянностью, потому что они в то же мгновение оставили офицера и рассыпались врозь. Я подняла раненого, посадила на свою лошадь и отправила в обоз, а сама оставалась в битве пешею. Офицер, которому я подала помощь, был Панин.
— Это известная фамилия, — заметил государь, — и неустрашимость ваша в этом одном случае сделала вам более чести, нежели в продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из добродетелей — сострадание. Хотя поступок ваш служит сам себе наградою, однако ж справедливость требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту: за спасение жизни офицера дается георгиевский крест.
Государь обернулся к столу. Взглянула на стол и девушка: там, на бумаге, она увидела беленький крестик на полосатой, черно-желтой ленточке.
— Вот ваш кавалерский знак — вы заслужили его.
И государь, взяв крестик, собственноручно стал вдевать его в петлицу героя. Петлица приходилась как раз на самом возвышении груди героя. Грудь эта поднималась от волнения — крестик не попадал в петлицу. Герой, новый кавалер, пунцовел как маков цвет.
Наконец крестик вдет, болтается, бьется вместе с грудью. Не успел государь отнять руку от груди нового кавалера, как в кабинет без доклада неожиданно появилось новое лицо — словно из земли выросло. Лицо это было не из привлекательных — длинное, сухое, жесткое, словно деревянное и с маленькими, мутными, словно оловянными глазами под высоко-вскинутыми круглыми бровями. Фигура — несколько сутуловатая, словно бы у вновь пришедшего субъекта так был устроен хребет, что не позволял ему глядеть на небо, а дозволял только подглядывать, подслушивать, копаться и разнюхивать.
— А! это ты, граф, — сказал государь, взглянув на вошедшего, — рекомендую тебе нового офицера и георгиевского кавалера. Это — Александров.
На последнем слове государь сделал особенное ударение. Вошедший пытливо и недружелюбно оглядел с ног — и непременно с ног до головы, а не наоборот — представленного ему молодого человека.
— Если б я встретил его не в кабинете вашего величества, я бы посадил его на гауптвахту, — быстро, несколько гнусливо сказал пришедший.
Девушка растерялась — она догадалась, кто был пришедший. А государь с удивлением спросил:
— За что же?
— За то, ваше величество, что он осмелился явиться не в форме.
— Но, ваше сиятельство, у меня отобрали саблю, — смело отвечала девушка.
— Это не резон.
— Но, граф, ты слишком строг… тебе не все известно, — заметил государь.
— Государь! что касается службы и особы вашего величества — мне все должно быть известно, — отвечал упрямец.
— О, я уверен в твоей ревности, — ласково сказал император. — Но тут тебе не все известно.
— Все, ваше величество, — настаивал упрямец.
Это был Аракчеев. Ему действительно все было известно: он знал, кто стоит перед ним, и в его сердце уже заползла змея подозрительности. Как! эта девчонка, в форме улана, вошла в кабинет государя помимо него, графа Аракчеева, военного министра и правой руки государя! Эта рука, а не другая, должна была ввести ее… Так его, графа Аракчеева, могут оттереть и от кормила правления — и через кого же! Через девчонку, которая задумала играть роль Иоанны д'Арк! Нет, времена чудес прошли — и при Аракчееве они не повторятся: у него и чудеса должны ходить в мундире, держать руки ио швам и отдавать честь начальству! И Иоанну д'Арк он посадит на хлеб и на воду за отступление от формы… Потом, обратись к безмолвно и неподвижно стоящей с опущенными глазами девушке, Аракчеев спросил пе без ехидства:
— А где вы, молодой человек, получили военное воспитание?
— В доме родителей, граф, я получил воспитание.
— И военное?
— Нет, ваше сиятельство…
— Гм… так вам многому надо поучиться.
— Александров еще молод, граф, — военная практика даст ему то, что не дано школою, — примирительно заметил государь.
— Дай Бог, ваше величество, дай Бог.
Когда девушка вышла из кабинета государя, и смущенная и радостная, ее окружили пажи, вертевшиеся в соседней с кабинетом зале.
— Что говорил с вами государь? — слышалось от одного.
— Произвел вас в офицеры? — перебивал другой.
— Пожаловал Георгия? — перебивал другого третий.
— Вы спасли Панина? — перебивал всех четвертый. Девушка не знала, кому отвечать, и молчала, глядя на любопытных юношей, белые, розовые, упитанные лица которых в сравнении с ее загорелым лицом казались девическими. Но в это время из среды их отделился один юноша и, робко, но с привычной ловкостью поклонившись, сказал:
— Я — Панин, брат того Панина, которого вы спасли.
— Я очень рад. Что он, поправляется?
— Благодраю вас, поправляется… Но позвольте просить вас, господин Дуров…
— Извините, я уже не Дуров.
Юноша с удивлением посмотрел на нее. Остальные пажи и рты разинули.
— Как! Кто же вы?
— Я — Александров.
— Почему же?
— Эту фамилию пожаловал мне сам государь: это фамилия — имени его величества.
— Поздравляю вас, господин Александров, от души поздравляю.
— Поздравляем, поздравляем, — вторили другие.
— Моя maman и мой брат поручили мне передать вам их желание лично видеть вас и засвидетельствовать вам глубокую благодарность и удивление, внушаемые всем вашим геройским подвигом, — проговорил Панин как по-заученному. — Maman поручила мне просить вас сделать нам честь своим посещением. Когда и куда я должен приехать за вами, если вы не откажете нам в этой чести?
Когда она отвечала, через залу проходил средних лет мужчина с толстой папкой под мышкой. Лицо его было несколько худо, казалось утомленным, а глаза — кротки и задумчивы. Пажи почтительно расступились перед ним и поклонились. Он прошел прямо в кабинет — тоже без доклада.