Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
Но он не докончил своей щекотливой фразы, которая и Лизу, и ее друга сильно смутила. В комнату вбежала Соня, за ней вошла госпожа Вейкардт и за нею — непременный друг дома Магницкий с последнею, только что полученною из Москвы новостью: умер Херасков.
— Ах, бедный! — жалобно сказала Лиза. — А мы только сегодня с Сашей Пушкиным читали наизусть его «Россиаду…». Бедненький!
— Очередь за Державиным, — сказал Тургенев.
— Что? что? какая очередь за Державиным? — зашамкал кто-то в дверях.
Все оглянулись — на пороге стоял сам Державин, в своих бархатных, на меху сапогах.
Державин вошел сильно старческою походкой. Хотя он и бодрился, но и беззубый рот заметно шамкал, и бархатные йоги словно тоже шамкали.
Особенно вид его поразил Дурову. Читая его сильный стих, его напускной пафос и риторику, которые, казалось, дышали страстью, пылали огнем воодушевления, девушка, мечтательная и увлекающаяся по природе, воображала Державина каким-то титаном, полубогом, а если ей и говорили, что он уже старик, то он не иначе рисовался в ее воображении, как в образе «борея»:
С белыми борей власами И седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой…
А тут она видит шамкающего старца, который не только не потрясает небесами, но у которого собственная седая голова трясется, а глаза, которые ей представлялись орлиными, старчески моргают и слезятся… Господи! как грустно это видеть… И нижняя губа отвисла — но держится… И под носом табак, и на манжетах табак, и на жилете табак… А ноги — точно в валенках, точно у их коровьего пастуха…
— Какая очередь за Державиным? — спрашивал старик, здороваясь с хозяином и гостями.
— Написать, ваше превосходительство, что-нибудь новенькое по поводу мира с Наполеоном, — извернулся Тургенев. — А то вон только и слышно, что о «Дмитрии Донском» Озерова да о «Пожарском» Крюковского{45}.
— Оба сии творения, государь мой, слабы, — отвечал старик.
— Вот потому-то и ждут от вашего превосходительства чего-либудь сильненького, чего-нибудь «державинского» — так и говорят.
— Оно-то так… Я кое-что и скомпоновал, его Михайло Михайлович знает.
— Что же это такое, ваше превосходительство? — спросил Карамзин.
— Гаврило Романович написал оду, — отвечал Сперанский.
— Пророческую, — добавил Державин.
— Это правда, — продолжал Сперанский. — И хотя государю она понравилась, однако, в виду политических обстоятельств, он несколько стихов собственноручно подчеркнул.
— А подчеркнул-таки? — любопытствовал старик.
— Подчеркнул довольно мест таки…
— А какие все больше? Чай, сильненькие, с огоньком которые?
— Да, именно с огоньком.
— Я так и знал, так и писал с оглядкою… Я вот и Мерзлякову послал копию в Москву, так для прочтения, да и пишу ему насчет мира-то и моей оды на оный: «Радоваться-то можно, как просто сказать, с оглядкою; а для того и не мог я предаться полному вдохновению, а как боец, сшедший с поля сражения, хотя показывался торжествующим, но, будучи глубоко ранен, изливал свою радость с некоторым унынием…»
— Это касается вас, юный боец, только что сошедший с поля сражения, — с улыбкой, отечески обратился Сперанский к Дуровой, которую Лиза успела и познакомить и даже подружить и с своей Соней, и с мамой, с г-жой Вейкардт. — Позвольте вам, ваше превосходительство, представить этого юного бойца…
Дурова встала и торопливо, смущенно подошла к Державину, почтительно кланяясь и звеня шпорами.
— Господин Александров, которому вчера государь собственноручно пожаловал Георгия, — рекомендовал хозяин.
— Очень, очень приятно, — прошамкал знаменитый старец. — Да какой-же вы, государь, мой, молоденький… А знаете, молодой человек, кого вы напоминаете?
Девушка смешалась и не знала, что отвечать.
— Княгиню Дашкову, Катерину Романовну, когда она была ваших лет.
«Юный боец» покраснел еще больше и взглянул на Сперанского.
— Что ж, это сходство приятное, — поддержал он смущенную девушку.
— Только, государь мой, не в пользу сравниваемой, — перебил Державин: — княгиня Дашкова, признаюсь, никогда не нравилась мне… У нее всегда была склонность к велеречию и тщеславию, хвастовство, корыстолюбие… женщина эта, сказать правду, всегда отличалась вспыльчивым и сумасшедшим нравом.
— А теперь она совсем развалина… Я ее видел — она приезжала в Москву из своей деревни, — сказал Тургенев.
— Ну, наши с ней годы не молодые.
— Она годом старше вас, ваше превосходительство, — вставил Магницкий.
— Ну, вот!.. А вам как известны наши годы, молодой человек? — спросил старик.
— Годы вашего превосходительства известны всей России, — подольстился Магницкий.
— У! льстец…
— Не льстец, ваше превосходительство: я говорю правду.
— А вот Мерзляков пишет мне еще об одном моем сверстничке, — и это уже касается вас, Николай Михайлович, — обратился старик к Карамзину.
— О ком же, ваше превосходительство?
— О Новикове Николае Ивановиче. Он вам сродни…
— По «Древней российской вивлиофике» разве?
— Да… но и теперь у него остается в мозгу некий исторический зуд — все не забывает истории.
— Да?
— Как же… Мерзляков пишет: был он у него, у мартиниста-то старого, в гостях, в его Авдотьине… Ну и чем же старик занимается? Воспитывает, слышь, карасей… А потом на живой змее поверял одно место в летописи Нестора.
— Как же это на змее? — заинтересовался Карамзин.
— Я отыскал ту змею, что укусила Олега, — шутливо вставил Тургенев.