Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
И Дурова, и Кульнева молчали — они чувствовали, что объяснение неизбежно… Дольше тянуть было уже нельзя.
Усадьба Кульневых состояла из деревянного, довольно поместительного одноэтажного дома с боковыми пристройками и мезонином. По правую руку главного дома, несколько в стороне, стоял отдельный флигель для ночлега заезжих гостей, по левую — постройки для дворни, а позади дома все прочие службы. К одной стороне дома примыкал небольшой цветник с беседкою, увитою хмелем. Но лучшим украшением усадьбы служили пирамидальные тополя, посаженные вдоль лицевого решетчатого забора.
Когда хозяева и гости вошли во двор, кучера тотчас же взяли гусарских коней,
— Как мило с вашей стороны, господа, что вы вспоминаете нас, а то уж мы об вас скучать стали, — сказала хозяйка в то время, когда гости целовали ее пухлую руку, а она своею пухлого щекою скользила по их щекам.
— Я бы давно к вам, добрейшая Анна Гавриловна, да вот этот монах, Александруша, сиднем сидит над своими книгами, — отвечал развязно Бурцев.
— Как вам это не стыдно, сударь? — обратилась хозяйка к Дуровой. — Вон уж и папочка (папочкой она называла мужа) постоянно твердит за обедом: «Что это, говорит, не видать Сивки-Бурки, ни Александруши? Не с ком о политике потолковать».
Дурова бормотала извинения, говорила, что боится надоедать, да и дело мешало.
— Дело! Это у него дело — весь обложился книгами: там у него и «Свиток муз» какой-то, и «Моя лира», и «Журнал российской словесности»… И откуда всего этого он набрал? Точно в профессора готовится, — обличал ее Бурцев.
Дурова по возвращении из Петербурга действительно обложилась книгами. Она вывезла оттуда целый чемодан как новых журналов, так и книг наиболее замечательных. Это был результат ее знакомства с Сперанским, у которого она встречала представителей тогдашнего умственного движения. От себя лично Сперанский подарил ей книгу Пнина{46}, автора, мало тогда известного в России, но о котором Сперанский выразился, что «Пнин останется учителем для россиян и через сто лет, тогда как на Карамзина россияне будут взирать как на школьника». И когда девушка в недоумении спросила: «Почему же это так должно быть?» — Сперанский отвечал, подавая ей книгу: «Прочтите, мой друг, эту книгу и тогда поймите меня». — Книга эта была — «Опыт о просвещении относительно к России», изданная в 1804 году… Чтение, которому после того девушка отдавалась со всею страстью, открыло для нее новый мир и новых богов, и некоторые из старых ее кумиров были разбиты…
Послышался стук колес, и во двор въехал сам хозяин на беговых дрожках. Он был в белом парусинном пальто и такой же фуражке с большим козырьком. Кульнев был бодрый, невысокого роста, хорошо выкормившийся старик, с двойным подбородком, с коротенькими руками и ногами.
— Вот и папочка приехал, — сказала хозяйка, — значит, и за стол сейчас.
Барышни между тем ушли к себе «оправиться»: нельзя же, гости приехали, молодые люди. Талантов с корзинкой тоже скрылся: ему также следовало «оправиться», взглянуть в зеркало на свои букли и коки, поправить на шее голубой галстучек, принять перед зеркалом мечтательное а lа «Бедная Лиза», выражение.
— Ба-ба-ба! вот удружили — спасибо, спасибо, господа! — радостно и искренне-приветливо говорил Кульнев, входя в дом и здороваясь с гостями. — Что новенького? Как наши воюют?
— Не наши, Григорий Петрович, а ваши… Кульневы, — перебил его Бурцев.
— Да, братец-то мой двоюродный… Молодец, молодец! не ожидал я от него такой прыти.
— Как не ожидали?
— Да маленьким он был трус естественный, а вон теперь поди — на!
— Дни и ночи на биваках всегда — и ест, и спит с солдатами, — подтверждал Бурцев.
— Что и говорить! Правая рука у Каменского.
— И оба его глаза, Григорий Петрович, — добавила скромно Дурова: — Я видел его в поле.
— Да, да, героем стал, что и говорить! А что ви, господа, о бесе-то полуденном думаете?
— О Наполеоне?
— Да…
Уж мы просо cеяли-сеяли,А он просо вытопчет-вытопчет, —запел вдруг старик как-то особенно комично.
— Заварит он кашу из нашего проса, да кто-то ее расхлебает, — пояснил он.
— Да сам же и расхлебает, только несолоно, — пояснил, с своей стороны, Бурцев.
Вышли и барышни — такие свеженькие, розовенькие, словно из яйца вылупившиеся. Кажется, все на них осталось прежнее, и платья, и платочки, и бантики, а между тем то, да не то: тут приподнято, там опущено, здесь передернуто, еще где-нибудь выпущено, подправлено, заправлено, оправлено — и вид уже не тот — издание исправленное и пополненное. У Бурцева и глаза разгорелись на эти исправленные издания.
— Ну что, козочки, набрали грибов? — спросил отец, подходя к старшей.
— Набрали, папа, — всё рыжики больше.
— И то хорошо, моя Услада…
— То-то, Услада, папа, — все грибы да грибы, а амазонки мне и не купишь.
— Куплю, куплю… А тебе, царевна Неулыба, чего купить? — обратился он к младшей.
— Мне, папа, ничего не надо.
— Ну, так ты, значит, дурочка, царевна Неулыба. Как-таки ничего не хотеть! А куколку?
— Ну уж, папа! ты всегда…
— Надя, папа, в ученые записалась, — объяснила старшая сестра. — Помешалась на каком-то сочинителе — и фамилия-то смешная — Пнин, а она говорит, что он лучше Державина и Карамзина…
Дурова взглянула на младшую Кульневу. Та, чтобы скрыть свое смущение, нагнулась к цветам, стоявшим у открытого окна.
— Что ж, Вера Григорьевна, я сам того же мнения, как и Надежда Григорьевна, — тоже несколько смущенно заговорила Дурова. — Да это и не мое только мнение — это мнение Сперанского, с которым я имел честь познакомиться… Вы помните, конечно, оду «Бог» Державина?
— Помню, потому что ее постоянно твердит господин Талантов, — отвечала барышня.
— Помните то место, где он говорит: «я червь, я раб»…