Гроза двенадцатого года (сборник)

Мордовцев Даниил Лукич

Яичница оказалась отличная. Ириша кушала прямо с сковороды, а бакалавр наложил себе полну тарелку.

— А ну, Ириней, украдь мне сольцы немножко, — сказал он, пробуя яичницу.

— Воруйте, дядечка, — отвечала Ириша, подвигая к нему солоницу.

— Смейтесь-смейтесь, други мои, — продолжал Новиков, накладывая и себе глазастой. — А я вам скажу, — нам история и сама жизнь так сплюснули мозги, что многое нам кажется смешным, когда оно прискорбно, и над хорошим мы скорбим, не понимая, что оно хорошее… Человечество изолгалось дальше пределов возможного, запуталось в своем неведении — и не может распутаться. Везде ложь и воровство, когда эти слова не должны существовать. Посмотрите — что может быть естественнее и законнее чувства любви? А мы и из

нее сделали ложь. Чистая девочка, никогда, положительно никогда ни одним словом не солгавшая и не умевшая лгать, как невинный младенец, как только полюбила — начинает лгать… Она лжет, скрывает свое святое чувство, потому что или стыдится, или боится его обнаружить, потому — в свою очередь, что ей не позволяют любить или велят любить другого…

Ириша чувствовала, как краска стыда заливала ее щеки. И она лгала уже, мало того, что скрывала — лгала дяде. Она низко нагнулась над яичницей.

— Какая ты красная, Ириней, — заметил дедя.

— Это от яичницы… (От яичницы! Да — во всем виновата яичница. Девушка чувствовала, что она скоро заплачет. Она жестоко лжет!)

— История сделала из человека… просто фальшивую монету, подделку под человека, — продолжал старик. — Я помню, раз, еще в Моокве, вздумал проследить за собой и за всем, с чем я сталкивался в продолжении целого дня, и к вечеру пришел в ужас и отчаяние от мысли, что как могло до такой степени испортить себя человечество — так испортило, что на заказ, кажется, так испортить нельзя… Едва я вышел из дому, как сразу почувствовал, что я очутился между волками и что я сам волк…

— Homo homini lupus, [18] — процедил сквозь зубы бакалавр, смакуя яичницу.

— Точно lupus, — ответил Новиков.

— Что это значит, дедушка? — спросила Ириша, несколько оправившаяся.

— А то, что каждый человек для другого человека — волк, мой дружок.

— И я для вас волк и для дяди волк?

— Волк, овечка моя невинная.

— Как же это, дедушка?

— А вот как, друг мой. Лишь только я вышел на улицу — передо мною нищий. По его глазам я тотчас видел, что я для него — добыча, что он ждет от меня чего-то… Я дал ему… Иду дальше — лавка с товаром: из нее выглядывают волки, заманивают меня для добычи… Прохожу; мастерская горобовщика — и сам гробовщик у двери — волк, волк! Он, видимо, считает мои годы, взвешивает мое здоровье — скоро ли-де для меня закажут у него гроб… Дальше — лавка свечная и восковая: и там волки глядят на меня, ждут, не куплю ли венчальных свеч или кому на погребение… Еще дальше сапожник… волк! — смотрит мне на ноги, скоро-де ли износит сапоги этот барин… Дальше — моя прачка… Смотрит лисой и волком: «Какой-де скупой барин, ходит в поношенном белье, редко отдает мыть…» Прохожу мимо портного — крыльцо, я цепляюсь плащом за что-то… оказывается, гвоздик неприбитый… ну, плащ с дырой, а портной волком смотрит: «Скоро-де новый плащ понадобится…» И видел я вокруг себя стаи волков, а пока дошел до типографии — и счет им потерял.

18

Человек человеку волк (лат.)

А Сиклитинья еще издали, торопясь с сковородой в руках, громко заявляла: «Ну, уж и грибки! уж и грибки! и-и, Заступница!»

— Да и яичница у тебя, Сиклитиньюшка, просто прелесть, объеденье, — похваляла барышня.

— На здоровье, матушка, на здоровье.

— А грибки молоденькие? — спросил Новиков.

— Молодехоньки, барин, молодехоньки, вот как сами барышенька.

— Так и ты, Ириней, в грибы попал? — заметил дядя.

— Да, други мои, так-то люди себе жизнь устроили, — продолжал Новиков, глядя куда-то в пространство. — Птицы и звери одинаковых пород живут между собою дружнее чем люди. А все потому, что миром правит неведение. Греки, хотя тоже по неведению, но создали самое гениальное представление о том, кто правит миром.

— Вы кого, Николай Иванович, разумеете? — спросил Мерзляков наслаждаясь грибами в сметане.

— Слепых.

— Кого же именно?

— А правосудие! Разве Фемида^{40} не слепая?

— Но это для того, чтобы она не была пристрастна к внешности.

— А Мойра^{41}? а Фортуна^{42}? Разве они не слепые?

— Да — счастье слепое.

— Но оно не должно быть слепым. Оно и не было бы слепым, если б на земле господствовала справедливость: счастье являлось бы тогда, как награда добродетели. А теперь счастье раздается людям каким-то слепым и безумным существом. Это слепое существо — самодур, идиот: оно и есть само человечество.

В это время неожиданно у крыльца показалась белая голова Микитейки. Мальчик смело подошел к перилам и остановился.

— Микалай Иваныч! а Микалай Иваныч! — сказал как-то таинственно маленький друг философа.

— Ты что, Микитейка? — спросил старик.

— Она выползла и спит, — тихо, почти шепотом сказал мальчик.

— Где? — оживился старик.

— Тамотка, на плотине…

— И ты ее не спугнул, не разбудил?

— Нету… как можно!

— Молодец, Микитейка! молодец, моя правая рука. Ну, так я сейчас иду, — извините, други мои.

И старик заторопился, взял свою палку, надел картуз.

— Куда вы, дедушка? — заинтересовалась Ириша, бросая грибы. — Мне можно с вами?

— Можно, мой друг, можно, только ни гу-гу — не шуметь…

Ириша вскочила и накинула на голову платочек, потому что летнее солнце начинало уже печь порядочно. Мерзляков тоже оставил недоеденную тарелку с грибами и желал присоединиться к неведомой для него экспедиции.

— Так и мне можно с вами? — спросил он. — Ваш адъюнкт Микитейка заинтересовал меня таинственностью, с которою он докладывал вам, что она спит?.. Кто она?

— А вот увидите, — с улыбкой сказал старик, торо пясь через двор к выходу. — Вы помните то место в летописи Нестора, где он говорит о смерти Олега?

— Это когда кудесник говорит ему, что он умрет от своего любимого коня?

— Да.

— И я это знаю, дедушка, — заговорила Ириша. — Олег, боясь исполнения предвещания кудесника, — начала она по-школьному, словно отвечала урок, — приказал взять от себя любимого коня, дабы его не видеть. По прошествии же нескольких лет князь вспомнил о нем и спросил приближенных: «Что мой конь любимый и жив ли он?» Ему отвечали, что конь умер. «Так покажите мне хоть кости его», — говорит князь. Когда привели его на место, где валялись кости коня, князю стало жаль его, и он, приблизясь к голове его, лежавшей на земле, тронул ногою кости и сказал: «Бедный конь мой! если б я не поверил кудеснику, то, может быть, досель ездил бы на тебе… Не буду же я верить кудесникам». Но в эту минуту из черепа коня выползла змея и укусила его за ногу. От той раны и скончался Олег.

— Ай да сладкая! как она хорошо рассказала… Так вот в этом-то укусила и весь вопрос, — говорил Новиков, продолжая следовать за Микитейкой. — Когда Август Шлёцер^{43} издавал своего «Нестора», он, как потом признавался мне, долго мучился над этим местом. Он говорит, что во всех списках летониси явственно написано, что змея «уклюну», просто уклюнула князя в ногу. А Шишков оспаривал, говорил, что это описка, что змея не «клюет», а «кусает», что «клюет» только птица…

— А рыба, Микалай Иваныч? — неожиданно поразил всех Микитейка, оглядываясь на господ.

— Каков! — засмеялся Мерзляков. — Да он у вас и натуралист, и филолог.

— Да, да… Он у меня на все руки, — сказал Новиков. — Именно, Микитейка, ты прав, и рыба «клюет», как птица. Теперь нам надо узнать, «клюет» ли змея.

— Так мы к змее идем, дедушка? — испуганно спросила Ириша.

— Да, к змее, мой друг.

Девушка остановилась как вкопанная. Испуг оковал ее язык.

— А, Ириней! струсила? — улыбнулся дядя.