Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Вот и толкуй с ними! — разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да „мухова кума“.
— Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров…
— Да это, мой друг, другое дело — мы знаем, что это такое…
В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом — голая, немножко возвышенная равнина.
— А вон, дядя, ваш дуб, — сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.
— Да, да, точно он… Он мне дал мысль написать „Среди долины ровныя“…
— Ах, дядечка, какой вы умный!.. — И девушка тихо запела: „Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах…“
— А скоро, барин, некрутов будут брать? — отозвался ямщик, услыхав слово „рекрут“.
— Не знаю, брат.
— А поди, скоро… на ево, на фараонтия на проклятого… Вот я те, мухова кума!
Ириша не вытерпела и спросила:
— Да кого это ты муховой кумой называешь? а?
— Я-то?
— Да, — кого?
— Да это у меня, барышня, поговорочка такая — мухова кума да мухова кума…
Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые — и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес — какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам… Вместо лошадиных ног — множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок… Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно… Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед… Ямщик затянул было:
„Что ты тра- что ты, тра- что ты, тра-а-вынька!
Ох, и что ты, траавынька — мура- ты мура — тымураа…“
— Но-но, боговы!
„Ты мура — ты мура — ты мурааа-вьшька…“
— А что, барин, нам пора бы покормить…
— Что?.. что ты говоришь? — изумляется бакалавр.
— Покормить бы, говорю… Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.
— Ладно.
— Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, — обрадовалась Ириша.
— Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.
— Хорошо, дядечка, и закусим… И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы — г- и они поняли, что их ждет что-то хорошее.
Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.
— Ах, бедненькие, как вы измучились… Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, — говорила она, ласково обращаясь к лошадям.
— Ну! мухова кума! стой — воду увидала.
А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая:
— Ах, дядечка! какая вкусная вода… такой и в Москве нет… — Затем начала обливать водой лицо, голову… — Ну, вот теперь совсем не жарко.
Мерзляков тоже вылез из кибитки и, разминая усталые от сидения члены, радостно осматривался. Эта картина разом перенесла его в детство, в то золотое времечко, когда он „на долгих“ ездил из училища домой на вакации. Так же останавливались у ручьев, родников и речек, так же кормили лошадей, лежали на траве, купались в речках, собирали птичьи яички, ловили ящерец… О, золотое детство, окрашивающее своими чудными красками всю последующую, часто горькую, беспросветную жизнь человека!
— Да это рай, просто рай!
— Да, дядечка, в Москве ничего нет такого.
И бакалавр тоже присел на корточки перед родником — куда девалась его профессорская важность! Он тоже начал пить первобытным способом — пригоршнею… А вода точно сознательно красовалась перед ним своею прелестью: живая струя, пробиваясь между корней ели, скатывалась маленьким водопадцем в ложбину, сверкая бриллиантами… Бакалавр еще ниже припал к роднику, окачивает голову алмазными струями… „Вот бы она увидала меня здесь… Что-то она делает теперь?“ — мелькнуло в голове бакалавра… „Ах, — в свою очередь, промелькнуло в уме Ирицш, — если бы не противный Наполеон — фараон этот, то и он, может быть, поехал б-ы с нами…“
Мокрые волосы Иришн распустились и обнаружили отрезанную прядь.
— Ишь, Иринеич, откорнал сколько! — заметил бакалавр, любуясь косой племянницы.
— Опалила, дядечка, нечаянно… (И нечаянно же вспыхнула как маков цвет.)
Ямщик распряг лошадей и тихонько вываживал их, а они все тянулись к воде.
— Нет, брат, дудки, мухова кума… не дам — обопьетесь, — уговаривал их ямщик: — а ты прежь остынь да пожри маленько, тады дам испить.
Бакалавр между тем вынул из кибитки ковер и разложил его в тени под кустами неклена. На ковер положил подушки. Ириша вытащила узелок, а из узелка кулек с съестными припасами. И дядя, и племянница уселись на ковер, и последняя начала выуживать из кулька все, что там было. Сначала вынула белые булки и положила их рядышком, за булками выползли из кулька свежие огурцы. За огурцами — каленые яйца, так хорошо накаленные, что бока их даже зарумянились; после яиц — холодная говядина, завернутая в бумагу; за говядиной — кокурки, с запеченными в них яйцами; за кокурками — цыпленок, наконец — соль в бумажке.
— О! да мы по-римски, точно Лукуллы какие{39}, — заметил бакалавр.
— Ах, Мавра! Она завернула соль в „Кадма и Гармонию!“, — воскликнула Ириша: — Это оттуда листок.
— Что ж! „Кадму и Гармонии“ недоставало соли… А в чем завернута курица?
Ириша развернула и стала рассматривать бумагу, а потом засмеялась.
— Что? — спросил Мерзляков.
— Это, дядечка, „Лейнард и Термилия, или Злосчастная судьба двух любовников“, что мы с вами читали.
— А! Макарова попалась Мавре под руку. Вот досталось бы нам за нее от Державина: она его ученица.
Начали трапезовать. Не забыли и ямщика, которому отделили хорошую часть своего запаса; а он, вынув из своего буфета, из-под сиденья, каравай черного хлеба, сначала съел огурцы, потом яйца, потом говядину — все с черным хлебом, а затем скушал пару кокурок и закусил белой булкой. Покушав и помолившись на восток краткою, но выразительною, им самим сочиненною молитвою — „за хлеб-за-соль Богородицу-троерушницу, за хлеб-за-соль Миколу-угодника, за хлеб-за-соль Ягорья“, — он припал к роднику прямо ртом, как овца, и удовлетворил свою жажду тем простым способом, каким пили его далекие предки, не знавшие еще ни ковша, ни ложки, как подобало дреговичам.