Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Знаете, дядя, кто это? — радостно сказала Ири-ша: — Это сам дедушка Новиков и Микитейка.
— Да, пожалуй что они; у тебя глаза лучше моих.
— Они, они, дядечка.
Дорога, по которой ехали путники, поворачивала с плотины к озерцу, и потому кибитка должна была встретиться с Новиковым и Микитейкой, шедшими к озеру особою тропинкою. Остановив кибитку, Мерзляков и Ириша вышли навстречу тому, к кому ехали в гости.
— Здравствуйте, дорогой учитель! — приветливо и почтительно сказал Мерзляков, снимая картуз.
— Здравствуйте, дедушка! —
— Здравствуйте, здравствуйте, други мои милые! — крепко обнимая бакалавра и Иришу, отвечал старик, к которому относились приветствия первых. — Спасибо, большое спасибо вам, что навестили анахорета, старого отшельника.
— „Авдотьинского отшельника“, дедушка, — поправила Ириша, — у французов был „фернейский отшельник“, а вы, дедушка, наш российский — „авдотьинский“.
— Ах ты, козочка моя, ах ты, сладкая, — ты всегда сумеешь сказать старику нечто похвальное, лестное… Да только куда нам в российские лезть! — нас Россия но знает… Ну, авдотьинские мы — авдотьинскими и останемся, — улыбаясь, сказал старик.
— Не говорите этого, дорогой наставник, — ваше имя живет в сердцах россиян, и слава оного перейдет к отдаленнейшему потомству, — серьезно заметил Мерзляков.
Старик грустно махнул рукой…
Старик этот был — Новиков, одна из крупных личностей в новейшей истории русской земли, громадная деятельность которого в пользу поднятия русской мысли не имеет себе равной. Новиков действительно сделал для России почти столько же, сколько Вольтер для Европы, и его по справедливости Ириша могла назвать „авдотыга-ским отшельником“ в сопоставлении „фернейскому“. Ириша знала историю жизни „дедушки Новикова“ отчасти из рассказов дяди, частью же из признаний самого старика, насколько он мог познакомить с своей жизнью шестнадцати-семнадцатилетнюю девочку.
Поздоровавшись с приезжими, Новиков велел ямщику ехать прямо к усадьбе, которая находилась недалеко от того места, где он встретил приезжих.
— А мы пойдем пешочком, — обратился оо к гостям.
— Но мы вам, кажется, помешали, добрейший Николай Иванович, — сказал Мерзляков. — Вы куда-то шли.
— О, это я к своим нахлебникам и ученикам, — отвечал он с какою-то добродушной иронией в голосе.
При этом белоголовый мальчик, что нес за ним корзинку, улыбнулся во весь рот, наполненный белыми, словно из фарфора, зубами. Это был Микитейка, двенадцатилетний внук и помощник деда Зосима, пчелшща, и „правая рука Новикова“, как выражался сам старик.
— К каким ученикам, дедушка? — спросила Ириша.
— Да вот, сладкая моя, они в этом озере живут, — с ласковой улыбкой отвечал старик.
— В воде?
— Да, мой друг, в воде.
— Что ж это, дедушка, рыбы?
— Рыбки, мой друг… Прежде, говорят, я был учителем и наставником людей, а теперь стал учителем зверей, птиц и рыб. Велика премудрость Божия! Прежде я находил ум и честность в людях, теперь ищу того же и бессловесных тварях…
— И находите, дедушка?
— Нахожу, мой друг.
Во время этого разговора Мерзляков молчал, изредка взглядывая на старика. За внешней иронией речи он видел серьезную мысль.
Подойдя к берегу озера, Новиков и Микитейка с корзинкой взошли на маленький плот, сделанный из нескольких досок, как бы для полосканья белья. Взглянув в воду, Микитейка засмеялся.
— Ты что? — спросил старик.
— Да уж он, Микалай Иваныч, здеся, — отвечал мальчик.
— Кто ом?
— Да енарал.
— А! Здесь уже?
— Вот он — глыбко, у самова дна.
— Ну, твои глаза молоденькие — лучше видят, а я его не вижу.
Ириша, любопытство которой возбуждено было странным разговором до крайней степени, взглянула с плота в воду и в прозрачной глубине ее увидела большую, тонкую, с острою головой рыбу.
— Это щука?
— Щука, — пояснил Микитейка.
Мерзляков, видимо, ждал объяснения всему тому, что он видел.
— Вон и ученики, Микалай Иваныч, стали приходить… всда-вон, — радостно говорил Микитейка.
И Ириша, и Мерзляков ясно уже видели, что к плоту стала собираться рыба и выигрывать на поверхность озера: плотва, красноперы, окуни, гольцы — все это поблескивало на солнце своими серебристыми чешуйками и, видимо, теснилось к плоту.
— Вот мои ученички, — сказал добродушный старик, указывая на воду. — С прошлого года я их учу и уже кой-чему научил. Каждое утро я хожу сюда с кормом и бросаю его в воду. Рыба скоро поняла мои лекции и аккуратно в назначенный час является в мою аудиторию. Но что удивительно, так это то, что эти окуни да гольцы узнают меня в лицо, когда я прихожу в неурочный час на плот, они тоже выплывают и заглядывают на меня…
— А к деду, Микалай Иваныч, они нейдут, — неожиданно пояснил Микитейка.
— Нейдут, нейдут, а ко мне идут… Вот вы и посу» дите: у окуня ум, у гольца соображение, у плотвы, видите ли, тоже ум — она сильна в физиогномике…
— Ах, дедушка!.. (Ириша весело смеялась.)
Рыбы между тем показывали нетерпение, плескались как угорелые.
— А! не терпится? проголодались?
И старик, взяв из рук Микитейки корзинку, стал бросать в воду крошки хлеба, кашу, мух, тараканов. Рыбки наперехват ловили бросаемое, иногда старались отбить одна у другой лакомый кусок, перегнать друг дружку…
— А! вот и ссорятся из-за куска… значит, голодны… а как сыты — не ссорятся, — говорил старик, стараясь равномерно оделить своих питомцев.
В это время рыбы шарахнулись в разные стороны, а иные даже выскочили со страху на плот: у плота показалась щука.
— А! это он! старик! ах он, варвар! — говорил старик, покачивая головой… — А я заметил, что и рыбки стали у меня умней, осторожнее — не всегда даются разбойнику.
— Однако соловья баснями не кормят, — спохватился старик. — Рыб-то я накормил, а дорогих гостей морю с голоду… Вот что значит старость-то… Идемте же ко мне в палаты — добро пожаловать… А ты, Микитейка, мигом лети к деду и вели вырезать лучший соток медку из того улья, что сама барышня воспринимала от купели…