Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Да где ты ее взял? — спросила Дурова. — На деревне поймал? Как же тебе не стыдно! Ведь это грабеж, мародерство…
— Какое, ваше благородие, миродерство?.. — добродушно оправдывался старый гусар. — Она, эта курочка, дикая — она ничья.
— Как ничья?
— Да ничья, ваше благородие: хозяева все попрятались… Да и то сказать — завтра ее, эту курочку, все равно француз слопал бы, так уж лучше не доставайся ему.
Дурова сообразила, что Пилипенко был прав. Не одни куры попадут в руки французов!.. Все еще с угрызением совести, нерешительно, но она взяла курицу, тем больше что только теперь, на покое, она почувствовала давно сидевший в ней голод и вынула из кармана монетку, чтобы дать услужливому гусару.
— Зачем же, ваше благородие! За что обижать старика? — обиженно заговорил гусар. — Я не жид какой-нибудь — не торгую.
— Да как же, брат! А ты с чем же останешься? Пилипенко улыбнулся и из-под другой полы вынул петушка.
— У меня кочеток, ваше благородие.
Девушка засмеялась, обняла старика и пошла разыскивать Давыдова и Бурцева.
У Давыдова уже была раскинута палатка, и к нему собралось довольно большое общество офицеров, между которыми по обыкновению особенно бурлил Бурцев. Он требовал, чтобы веселая компания непременно располо-
жилась вне палатки, под открытым небом, на траве и на ковре — «кто любит бабиться», — вокруг «эскадронного костра», как он выражался! Костер этот усердно разжигал денщик Давыдова, Рахметка, из сызранских татар, пренеутомимое узкоглазое, чернолицее существо. Бурцев, горячась и споря разом со всеми, без фуражки, с всклоченною головою, рылся что-то в костре.
— Бурцев! а Бурцев! — смеялся дискантом массивный, хотя еще очень молодой, широкоплечий драгунский офицер, тщательно выбритый и щеголевато одетый. — Позволь, брат, припустить моего коня к твоей голове.
— А зачем тебе? — не поворачивая головы, отвечал Бурцев.
— Да у тебя столько набилось сена в волоса, что на корм моему коню хватит, — отвечал драгун.
Все засмеялись. Бурцев приподнялся, прищурил левый глаз и стая ощупывать свою голову.
— А ведь и в самом деле, черт побери, сколько тут сена — прорва!
— Да оно у тебя растет там, — добавил драгун.
Бурцев, по-видимому, ощетинился. Оба глаза его прищурились, и он стал фертом, вызывающе глядя на Уса-ковского — так звали драгуна.
— Господа, послушайте! — возвысил голос Бурцев. — Мы с Усаковским меняемся головами: он берет мою с сеном в волосах, чтоб моим сеном накормить своего коня, а нам дает свою во щи… Ура! господа, мы сегодня щи едим со свежей капустой.
Снова кое-кто засмеялся, но Усаковский не обиделся, да и некогда было: все обратились к Дуровой, которая принесла курицу.
— Ай да Алексаша! — торжествовал Бурцев. — Сегодня у нас щи и жаркое из курицы… Эй, Рахметка! ску-би и потроши курицу на жаркое. — Потом он покопал в костре и вынул оттуда пару печеных яиц. — Это тебе, Алексаша… Денискины — у него скрал, — говорил он шепотом, но так, что все слышали.
Давыдов, который в это время отдавал приказания фельдфебелю, только улыбнулся на слова Бурцева. «Это за то, что он ночью лаялся», — пояснил последний.
Дурова хотела было свести разговор на то, что ее занимало в настоящем деле, то есть в каком положении находятся военные дела, что значит это отступление, когда будет дано сражение и т. п.,но Бурцев остановил ее:
— Охота тебе, Алексаша, такими пустяками заниматься! Это дело штабных. А когда придет пора драться — будем драться.
— Да куда мы идем? — допытывалась Дурова.
— На богомолье, — процедил Давыдов: — к Смоленской Бояшей Матери.
— Верно, — пояснил Усаковский: — уж нас почти до Смоленска догнали.
Между тем поспел чай в походных чайниках. Рахметка, стоя над костром, в обеих руках держал по шомполу: на одном вздета была принесенная Дуровой курица, на другом — огромный гусь, раздобытый денщиком Бурцева. Нашлись и старые колбасы, еще виленские, «стара вудка» в плетенке, ром…
Вдруг невдалеке заревела корова… Все оглянулись и невольно расхохотались. Несколько гусар держали за рога неведомо откуда явившуюся корову — должно быть, бежала из лесу от хозяев, которые со скотом и имуществом спрятались в лесу, — а Бурцев, припав на корточки, усердно доил ее в жестяную манерку, постоянно ворча на гусар: «Да. держите же, черти, дьяволы! — все проливаю…»
Через минуту он уже стоял перед Дуровой, держа манерку с парным молоком.
— Это Алексаше, сливки, — говорил он, щурясь левым глазом, — а нам Денискины сливочки, от египетской коровы.
Потом он взял стоявший на ковре ларец, достал из него самый большой стакан, положил сахару ж развел сахар горячим чаем, налитым менее чем до половины стакана.
— Дружище Усаковский, передай-ка мне сливки, — обратился он с самым добродушным видом к драгуну, с которым за несколько минут перед этим повздорил было.
— Какие сливки? — спросил тот недоумевающе. — Мы без сливок пьем.
— Да вон же молошник у тебя под носом стоит — экой ты, братец!
Усаковский догадался — перед ним стояла бутылка с ромом. Он улыбнулся.
— На-на, — говорил он, подавая бутылку, — не скислись ли только.
— Эти не скисаются, потому от библейской коровы. — И Бурцев долил свой стакан ромом.
Давыдов и сегодня казался не в духе. Он, сидя на ковре, крутил правый висок, что означало у него или волнение, или внутреннюю работу. Эти дни у него почему-то не шел из головы тот вечер, который он, пять лет назад, провел в Москве у Хомутовых, когда княгиня Дашкова вспоминала свою молодость… «А нам-то и вспомнить нечем будет нашу молодость, — досадливо говорило его сердце: — так, канитель тянем… и нас после никто не вспомнит…»
— Это черт знает что такое! — сказал он наконец, выпив залпом свой стакан.
Все посмотрели на него. Бурцев, мигая левым глазом старался не смотреть на Дурову и пил свой пунш скромно, маленькими глотками. Дурова вопросительно смотрела на Давыдова: она давно заметила, что он скучает и часто, задумываясь, говорит что-то сам с собою.
— Так жить нельзя, господа! — продолжал Давыдов, теребя висок. — Что мы за коптители неба! Нас гонят, а мы даже и оглядываться не смей; не смей заглянуть в рыло тому, кто тебя гонит. Вон Фигнер делает свое дело, и Сеславин. начинает лакомиться французятинкой, и Платов со своими казачишками от почечую лечится французскими красными каплями — guttae sanguinis… А мы…