Гроза на Москве
Шрифт:
С горестью рассказывал дядя Ивану о гибели многих славных бояр, говорил и о том, что собираются тучи над головою самого митрополита. Уже было столкновение царя с Филиппом в Успенском соборе, а на другой день после этого казнил царь князя Василия Пронского, бывшего в дружбе с митрополитом, а на митрополичьем дворе взяли под стражу многих из его приближенных.
Спускалась ночь над Москвою. Московские улицы тонули в непроглядном мраке. Темные рощи деревьев озарялись выглянувшей из-за облаков луною. Шелестели деревья, точно шептали какую-то грустную, странную сказку… В голубом лунном свете резко вырисовывались причудливые крыши теремов и купола церквей, от Неглинной несло серым запахом тины… Объезжие головы [31] уже проезжали по улицам, уныло и монотонно крича, чтобы в домах гасили огни.
31
Объезжая голова — староста.
Князь Иван не спал. Он стоял перед раскрытым окном в сад и думал тяжелую думу; думал он о том, что, может быть, скоро царский гнев и клевета коснутся и его дяди, заменявшего ему отца. И сердце его холодело от ужаса…
Внизу шумели деревья, качалась занавеска от ветра; вверху мигали звезды. Князь Иван следил за тем, как в окнах погасали один за другим огни, и город погрузился во тьму и тишину летней ночи; только кое-где по дворам тявкали собаки.
Не спалось князю Ивану; смотрел он на небо и чутко прислушивался к тишине.
В темноте услышал он звонкий топот конских копыт, мужской смех, торопливую речь…
Ему почудилось что-то недоброе в конском ржании, и в смехе, и в шепоте. Уж не слуги ли царские делают ночной обход, чтобы взять кого-нибудь в застенок? Уж не черед ли пришел Лыковых?
Чутко прислушивался князь Иван. Гремело оружие, звенели копыта конские; потом все затихло; потом послышались сильные удары, как будто кто-то выбивал ворота; еще, еще… стучались в ворота по соседству, во дворе у Собакиных, где жила богатая вдова, недавно схоронившая мужа. Слышались переговоры, потом громкие крики:
— Гайда! Гайда!
У князя Ивана больно сжалось сердце: он узнал обычный крик опричников.
Из окна видел он, как появились за соседним забором огни; огни мигали, перебегая из одной стороны на другую, мигали, гасли и вновь появлялись. Поднялась суматоха, бегали растерявшиеся слуги, потом раздались новые нетерпеливые удары. Ворота распахнулись, и видно было при свете факелов, как въехали всадники, вооруженные с ног до головы. Послышались крики, женский визг; факелы падали и гасли с густым дымом; темные тени метались; лошади ржали, грохотали ломавшиеся двери. Снизу прозвучал голос дяди, тревожный, полный ужаса:
— Ваня, слышь, Ванюша? Никак татары на Москву пришли?
Князь Иван бросился по лестнице вниз, прыгая через ступени, спотыкаясь в темноте. Из-под клетей выбегали слуги…
И вдруг со всех сторон по Москве понеслись крики и вопли…
Князь Иван метался по двору, ища коня. Среди шума ночной тревоги он расслышал у частокола, во дворе, тихий стон. Из-под глухой заросли жимолости кто-то поднялся, поднялся и снова упал со стоном. Князь Иван наклонился, ощупал руками нежное лицо, девичью длинную косу, запутавшуюся в фате, поднял тоненькое полудетское тело и бережно понес в хоромы. А девушка, в сущности еще совсем ребенок, очнулась, увидела в лунном свете бледное лицо с серыми добрыми глазами и, схватив Лыкова за шею и спрятав голову у него на груди, зашептала, полная тоски и ужаса:
— Схорони меня, добрый молодец, не ведаю, кто ты… схорони от кромешников…
Она замолчала, руки ее разжались, головка склонилась бессильно на плечо князя Ивана.
Лыков понес ее в хоромы. Страшная ночь прошла. Заря занималась алым светом. В каморке няни Власьевны слышался тихий говор.
Лампада перед образом в стареньком темном киоте поблескивала зеленоватым светом, уходили ночные тени и страхи, просыпалось солнце…
В уголке, возле окна со спущенной занавеской виднелась странная фигурка в старушечьем шугае, [32] с надвинутой на самые глаза фатою, а из-под фаты выглядывало совсем молодое, почти детское лицо с синими большими глазами, глубокими и печальными, и русая прядка блестящих, как золото, волос выбивалась из-под голубой кисеи. Возле стоял князь Иван.
32
Шугай — кофта.
Власьевна говорила:
— Не плачь, дитятко, не дрожи так; чай, не к нехристям попала.
— Я ведаю, что не к нехристям, а к добрым людям, — отвечал серебристый голосок, — а все ж боязно… забыть не могу… так всюду очи страшные… пьяные очи мерещатся…
Глаза ее широко раскрылись.
— Помню, бабушка, как приехала я из Новгорода к тетушке, к Сергию собиралась съездить, помолиться. Тетушка моя вдовая, бездетная, Прасковья Ивановна Собакина, очень меня любит… А вчера, как я шла от обедни, за мною кромешник шел, под фату мне хотел заглянуть, а кругом, я слышала, народ шепчет: «Гришка Грязной… опричник». Ох, и не помню, как я домой пришла…
Она перевела дух и повела плечами.
— Как пришла вчера ночь, мне не спится… все чудится.
— Что чудится, Марфа Васильевна? — спросил князь Иван.
— Все чудится… он, лиходей… Дверь скрипнет — чудится, мышь пробежит — чудится; в окно ветка забьется — чудится… Я встала, оделась. Месяц глядит такой большой, красный… жуть берет… А тут они и пришли… налетели на двор, кричат: «Царь приказал!» После слышу: меня кличут. Из окна увидела я, кто: тот самый, что за мною шел, Гришка Грязной, царский опричник… как к огню ближе подошел, так я его и узнала…
Князь Иван сжал кулаки.
— Расплачусь я с ним, Марфа Васильевна!
— Не надо! — робко сказала она и взглянула на него с мольбой. Господь с ним… а тебе, князь, головы не сносить, как тронешь опричника… Лучше свези меня к батюшке в Новгород… да тетушке скажи: жива, мол, Марфа…
Она вдруг вспомнила и залилась слезами.
— Разорили они гнездо ее, кромешники. Жива ли она, сердешная!
Власьевна замахала руками.
— И — и, жива-живехонька, милушка! У частокола я была, слышала, она в саду плачет, тебя поминает… И то напужали ее кромешники: всю ночь носились по улицам: наши-то холопы ни один не пошел на них: боятся. А по улицам видали, как они разоряли дома, рухлядишку грабили у дьяков, бояр да купцов именитых, а еще, — она придвинулась ближе к Марфе, — а еще, сказывают, будто некоторых девушек за косы привязывали да по улице за конями волокли… Господи Боже милостивый, Микола угодник!
Князь Иван нахмурился.
— И пошто это ты, нянька, ей всякие страхи сказываешь, — с укором проговорил он и ласково посмотрел на Марфу, — гляди, она и без того ни жива ни мертва. Не бойся, Марфа Васильевна, — что было, то миновало, а ты у нас гостья почетная. Сиди только здесь, схоронись, нынче же тетушке дам весточку, что ты здравствуешь, а тебя, продержав малость, отвезу в Новгород, богомолочкой представлю, в одежду странницы приодевши… Сейчас никак невозможно тебя везти; слышишь крик на улицах? Опричники, видно, все еще тешатся, а Гришка-пес нешто тебя не стережет? Сиди, никто из холопов моих, кроме Власьевны, не должен ведать, что ты здесь. Аль тебе у нас обида какая была, что не хочешь погостить?