Гроза на Москве
Шрифт:
Царь задумался.
— А города?
— Есть у тебя города, возмущением лихим объяты, и те города задумали от тебя отделиться и передаться кому — неведомо…
— А царица? — весь дрожа, прошептал царь.
Бомелиус опять взглянул на небо.
— Тяжело мне говорить, государь, уволь.
— Сказывай, слышь, сказывай!
Лекарь уткнулся в книгу.
— Сказано ей на роду претерпеть венец мученический, а будет ли жива от недуга аль нет — одному Богу ведомо. А только по всему видно — порча.
Царь стукнул посохом об пол.
— Кто? Кто… спортил?
— Не ведаю, государь великий, а повелишь, долгими стараниями узнаю, коли Господь поможет. Поглядим на огонь.
Он достал щепотку желтого ликоподия и сбросил на свечу. Ликоподий вспыхнул пламенем, и под низкими сводами покоя поплыли струйки синеватого дыма.
— Гляди, государь, и запоминай в дыму: вон твои вороги; видишь: идут монахи? Лицо кого узнаешь? А вот люди в кафтанах с шитьем… а вот еще: видишь?
Распаленному воображению царя казалось, что он видит в дыму знакомые образы. Голова у него шла кругом. Он с ужасом повторял:
— Скажи, как мне от них избавиться? Не хватит топоров, чтобы рубить головы крамольникам! Близкие ищут моей гибели… вон… вон брат старицкий князь Владимир Андреевич… Куда бежать мне? Аль и впрямь к сестре моей королевне Елизавете?
Бомелиус закивал головою.
— Мудрое слово, государь… Уедешь, твой народ без царя быть боится, тебя будут просить, сами недругов твоих выдадут…
Иван поник головою.
— Звезда скатилась, — вздохнул лекарь. — Завтра новый год. [37]
37
Новый год — первое сентября (Новый год в старину считался с этого дня).
— Ступай. Завтра мне с патриархом новолетие справлять, к народу выходить на Москве; очень я притомился. Оставь окно; не закрывай.
Он едва шевелил губами.
Бомелиус поклонился и ушел, торопливо пятясь к двери задом.
Царь остался один. Его колотила лихорадка. Он запахнул теплый кафтан на беличьем меху и еще раз взглянул на небо. И вдруг опять поплыла по небу падающая звезда, оставляя на темной бездне огненный след.
Он захлопнул окно. Во тьме ему показалось, что опять стали выплывать призраки. Вот они идут, стучатся в разноцветные стекла окна опочивальни; вот лезут, громоздятся, раздвигают стену и идут, и идут в те углы, что тонут в полумраке… О, сколько их и все грозят… Тут есть живые и мертвые… и один в рясе… в рваной рясе с детскими глазами… Он опускает руку, поднятую для благословения… Он говорит, качая седою головою:
— Смерть неумолима и к царю! Откажись от замыслов нечистых!..
А за ним тянутся тени убиенных, и он, старик в рваной ряске и в покрывале митрополита, берет их по очереди за руку, подводит к царю и говорит:
— Погляди на дела твои, государь благочестивый; плаваешь в крови…
И смотрит царь, а кругом него кровь — целое море крови… Она поднимается все выше; она грозит задушить его… И кажется ему, что он умирает… А старик в покрывале уже плавает на поверхности кровавого моря и влечет за собою из бездны все новые призраки убиенных, из крови извлекает их.
— Вот еще твои други, благочестивый государь… чем наградишь их?
И нет сил дышать; и нет сил уйти. Рука не поднимается совершить крестное знамение; холодный пот выступает на висках; бледные губы шепчут:
«Пошто меня терзаешь, отче? Уже выпали волосы из бороды моей; истерзана душа; сгубили вороги юницу мою любимую; теперь губят другую… Я же, что сотворил я? Отсекал от Руси члены больные, как члены негодные от руки своей; с болью душевной отсекал… а им царство небесное уготовал… и в синодиках на вечное поминание писал»…
И вдруг, не в силах лгать себе, задыхаясь от надвигающейся крови, он закричал в ужасе, безумно вращая глазами:
— Дети мои, дети… жена-царица! Где вы? Страшно мне… Один я!
Дверь раскрылась; вошел молодой спальник.
— Изволил звать, государь? Ввести бахарей?
— Пусть подождут, — прошептал царь, отворачивая бледное, искаженное лицо. — Лукьяныч здесь?
— Уже час ожидает, великий государь.
— Позвать сюда.
Вошел обычною очень тяжелою поступью мрачный Малюта Скуратов.
— Лукьяныч, — сказал царь, — из Отрочь-монастыря вести не было?
— Откуда, государь?
— Из Твери, я говорю. Не след допускать, чтоб народ из живого человека, со святительского престола согнанного, угодника Божьего творил.
— Не слышно ничего о нем, великий государь.
— Речами дерзостными, досадливыми меня он довольно гневил на Москве. Ныне в келье молится о моей погибели. Могу думы метлою вымести из головы ворога?
— Не след тебе и заботу держать о нем, царь-государь.
— Идет в голову сама та забота, Лукьяныч. Думаю: жив еще ворог; тому, кто ему пищу носит, может худое слово про меня сказать, а тот другому, и пойдет… волхованием издали род наш извести может… Понял ты меня, Лукьяныч?
Он зорко взглянул в лицо Малюты. Тупое неподвижное лицо это не дрогнуло; низкий, хриплый голос прозвучал почти равнодушно:
— Понял, государь великий.
А когда Малюта поклонился до земли, желая уйти, царь остановил его.
— Погоди. Отсель куда идешь?
— В застенки, государь.
Глаза Ивана вспыхнули.
— Подай мне шубу, Лукьяныч… Видно, не заснуть мне эту ночь… Душа болит… душа тоскует…
— Потешься в застенках, государь.
Голос был все такой же равнодушный, ровный.
Малюта отыскал царскую шубу. Руки царя не попадали в рукава; зубы стучали.
— Алая кровь кромешников, Лукьяныч, — прошептал он, — нагляжусь на нее — может, притомлюсь и лучше засну… Подай посох…
Они вышли, как тени, и темная пасть пыточного подземелья поглотила их…
А на утро, чуть свет, царю доложили, что царица отошла во сне в вечность…