Гроза на Москве
Шрифт:
— Погляди-ка, царевна-матушка, каков тебе ныне венец государь прислал…
Она держала перед Марфой золотой венец с камнями, отливавшими всеми цветами, и приговаривала:
— Венец теремчат о десяти верхах, травы прорезные, с эмалью с разной; в золотых гнездах три яхонта червчаты гранены да три яхонта лазоревые, да четыре изумруда гранены… и на низу обнизано жемчугом… А подложено тафтицей червчатой… А косник к нему золотой, жемчугом низанный; кисть шелк с золотом…
На Бельскую смотрели синие бесстрастные глаза.
— Вымолви хоть словечко, государыня царевна…
Марфа, задумавшись, не слышала ее.
А
«Вот чурбан-то! Красива, а что от красы такой? Прежняя, покойница, хоть гневлива была, ножкой топнет, а эта — что камень…»
— Заведи хоть песенку, Дуняша, — сказала она медовым голоском, авось, развеселим царевну.
Дуняша взглянула на Марфу, сразу подметила складку страдания на ее плотно сжатых губах и покачала головою; дивно было ей, что купеческая дочь, вознесенная судьбою до царского венца, могла о чем-нибудь тосковать. Что это была за тоска сердечная? И, тряхнув головою, запела она с привычной удалью старую песню:
Под берегом селезень,Под кремнистым селезень,Выди, выди, селезень,Выдь, хохлатый селезень…Девушки подхватили:
Студено ль те, селезень?Мне не то тепло,Мне не то студено…Крепко сжатые губы не дрогнули; очи синие по-прежнему смотрели упорно в одну точку…
«Спорчена», — промелькнуло молнией в уме боярыни Бельской.
Руки сенных девушек ловко перебирали одну за другой мелкие золотые пряди и плели из них затейливую сетку. Марфа сидела неподвижно, с тоскою смотрела на расписные стены светлицы, на красные ковры на полу, на позолоченную решетку окошек, на богатые узорные полавочники, [38] на груду драгоценностей, разложенных перед нею, и с ужасом думала о предстоящей встрече…
38
Полавочник — круглая полка вокруг всей комнаты.
В большом наряде, в новом богатом венце царевны встречала она царственного жениха в обитом алым сукном теремном покое. Под этим венцом, как звезды, горели синие строгие очи. Наклонила Марфа голову низко, отвешивая поклон, но очей поднять не смела. Холодный ужас сжал тисками ей сердце.
— Погляди на меня, царевна, — сказал царь ласково, — дай взглянуть тебе в очи. Больно уж ты стыдлива… ишь, даже помертвела вся…
Она подняла веки и в первый раз заглянула в глубину его голубых зорких глаз. Так вот он, убийца Вани, тот, кто скоро станет ее мужем! Ужас сжал ее сердце… Боже, если бы сейчас умереть здесь, не выходя из этого терема, чтобы не видеть больше его, не слышать больше его голоса…
До сих пор не знала Марфа, что такое ненависть и отвращение. Теперь, встретившись так близко с убийцей любимого человека, она почувствовала к нему смертельную ненависть.
Царю едва минуло сорок один год, но он был почти стариком. Желтое лицо его казалось еще желтее от голубого кафтана; под глазами виднелись мешки; редкая борода поседела и висела клочьями. Только держался царь все с тою же надменной величавостью.
Марфа пристально смотрела на ненавистное лицо, и ей казалось, что на бороде царя, на пальцах, всюду запеклась кровь; и когда он взял ее за руку, ей захотелось закричать, забиться в рыданиях, звать на помощь, бежать…
— Гляди, царевне дурно, — толкнула Бельская Блохину.
Царь держал невесту за руку, жадно вглядывался в лицо ее и думал о том, как странно похожа она на его первую жену царицу Анастасию; думал о том, что у нее такие же правдивые глаза, как у той, и такой же тихий голос; она, должно быть, не умеет кривить душою и не знает злобы; она робка и стыдлива, как Анастасия. И, желая ее ободрить, он склонился к ней совсем близко и ласково промолвил:
— Всем ли довольна у меня в терему, царевна?
— Всем, государь… — прошептала Марфа.
— Не желала бы сменить кого из холопов аль какая сенная чем не угодила?
— Всеми довольна, государь…
— А довольна ль моим подарком — венцом, царевна?
— Благодарю за подарки, государь… не стою я…
Она едва шевелила губами.
«Стыдлива, — подумал с умилением Иван. — Юница еще младая… младенец еще…»
— А тебе ж он и к лицу горазд, царевна, — сказал царь задумчиво, носи на здоровье… Да постой: не бойся меня… я ведь не кусаюсь… А коли чего захочешь, ко мне засылку шли… Слышала?
— Слышала, государь…
Он выпустил ее руку.
— Прощай, царевна. Здорова будь.
— И ты будь здоров, государь…
Когда царь ушел, у нее отлегло немного от сердца. Она села за пяльцы, и низала жемчуг тонкими бледными пальцами и старалась не думать о том, что ее ждет впереди…
Время шло. Пока старые боярыни учили Марфу царскому обиходу, она как будто была занята, о чем-то должна была заботиться; теперь и это стало привычным, и не уходила от нее тоска, и не уходил ужас, и некуда стало прогнать их. Кому могла рассказать Марфа, что творилось у нее на сердце? Отца видела она хоть и часто, но все при других; раз, когда, улучив минутку, бросилась она ему на грудь с плачем, он ее отстранил и сказал, испуганно озираясь:
— Что ты, что ты, царевна? Экое дело: плакать; гляди, не увидали бы, не сказали бы — порченая… Жаль Ваню, слов нет, а кто знает, может, и вправду он лиходеем был, что его вспоминать? Слава Богу, женихом не обидела судьба, да и я с твоей красотою в бояре попал…
Сенные девушки казались льстивыми и глупыми. Умнее других была Дуня, и смеялась она звонче, и говорила занятнее, но у нее в глазах прочла Марфа хитрость и хитрость уловила чутким ухом в медовых речах. И не могла ей открыться. И чувствовала она себя такой одинокой, такой несчастной в своем раззолоченном тереме.
Дни шли за днями. Царь ежедневно справлялся о здоровье невесты, о том, не хочет ли она чего-нибудь, но ему непременно отвечали, что царевна всем довольна. От услужливых людей узнал он, впрочем, что она о чем-то все грустит, но о порче не думал.
«Стыдлива, робка, — говорил себе царь, — сказывают, подолгу молится со слезами… ну как моя Настя-покойница! Не то что невеста сына Евдокия та, сказывают, в терему, как роза цветет, пташками тешится, а давеча так сластями чуть не объелась…»
Он придумал потешить невесту и назначил в самый Покров медвежью потеху.