Гроза на Шпрее
Шрифт:
Мария вскоре отстала. Нога, обернутая всяким тряпьем, волочилась за ней, словно тяжелый мешок, мешая бежать. Но остановились и те, кто вырвался вперед. Они толпились в переулке у ратуши, не зная куда податься. Радостное возбуждение сменилось замешательством. Одни советовали ждать тут, другие — бежать к восточным окраинам, откуда первым снялся гитлеровский гарнизон. И вдруг кто-то завопил, споры оборвались сами собой: на улице, идущей к площади, с противоположной от ратуши стороны появилась колонна военных.
Бойцы шли медленно, держа оружие наизготовку, бросая настороженные взгляды в сторону оград и молчаливых домов. Наверно, чересчур уж предательской казалась им тишина в городке после ожесточенных боев на подступах к нему.
Сбившись в плотную толпу, пленницы минуту стояли неподвижно и вдруг сорвались с места и побежали навстречу колонне, словно понес их с собою сильный ветер, продувавший улицу насквозь.
Очевидно, командир приказал бойцам остановиться. Теперь, когда затихли шаги солдат, громкий стук деревянных башмаков казался оглушительным, но и его перекрывал слившийся воедино крик многих голосов:
— Бра-а-атики!
Этот крик, прозвучав над площадью, прокатился по ней могучей волной и сорвал с места колонну солдат. Теперь и они бежали посреди мостовой такой же беспорядочной толпой, как и женщины, и так же захлебывались от крика, возбуждения, смеха, похожего на рыданья. Командир пытался остановить колонну, но его голоса никто не слышал, и он сам сорвался с места — его как бы пронесло над людским потоком и швырнуло навстречу этим, впервые увиденным на чужой земле, пленницам с родной земли.
Мария издали увидела командира. Но не обросшее, давно небритое лицо, а фигура показалась ей чем-то знакомой. В тот миг, как ноги ее оторвались от земли, она почувствовала могучий толчок в сердце, который придал ей сил. Склонившись всем корпусом вперед, припадая на одну ногу, она бежала почти наравне со всеми, лишь немного поотстав. И вдруг ноги ее словно сковало. Рвались вперед теперь только руки. И, тоже вытянув руки, навстречу ей стремглав бросился командир.
Все, что было вокруг, исчезло. Весь мир для Марии вдруг уместился на этом маленьком клочке земли, на котором она стояла, прижавшись к Борису, словно разбросанный свет, концентрируемый вогнутой линзой в одной точке. Кульминация всей ее жизни. Чудо воскрешения…
Гераклит сказал, что человек не может дважды войти в одну реку. В памяти воспоминания не текут, а остаются застывшими. Вот почему так опасно в них погружаться. Да и ты теперь не Мария Стародуб, а фрау Кениг.
Таинственная посетительница
Клара отпросилась с работы пораньше, сославшись на семейные обстоятельства, а Марии и Рут пришлось побегать. Потом Себастьян попросил посмотреть кое-какие бумаги. Вечером за отцом зашел сын. Мария с удовольствием поболтала с ним. Хороший юноша! Так, вероятно, думала Рут. Быстрая, острая на язык, она сразу притихла, а когда Эрнст предложил помочь ей спустить жалюзи над витринами, так смутилась, словно он пообещал преподнести ей по меньшей мере небо со всеми звездами. При взгляде на молодого человека и девушку на душе становится теплее. Именно для таких, как они, работают здесь Мария, Фред, Зеллер и многие другие.
Мария поднимается к себе наверх, уже совсем успокоившись. Только все тело налито усталостью, словно она продиралась сквозь чащу. Если бы Фред пришел завтра…
Но он пунктуален и приходит ровно в восемь. Как обычно, кладет на стол билеты.
— Ты, наверно, не ждала меня сегодня?
— Наоборот. Как только мне сказали, что ты звонил, я сразу поняла в чем дело: капитан, от которого я хотела спрятаться.
— Точно. Расскажи о ваших отношениях, что тебя с ним связывает? Надеюсь, ты понимаешь, я спрашиваю не из любопытства, а в интересах дела, порученного нам. Кто он?
— Мой бывший муж.
— Бывший… Почему вы разошлись?
— Если говорить об официальной стороне дела, то не знаю. Написала письмо, приложила к нему заявление с просьбой о разводе и… все.
— Выходит, он может тебя разыскивать?
— Сама не знаю… Мы прожили вместе очень недолго. Случайное знакомство, внезапная любовь, брак, — все это обрушилось на нас обоих, словно шквал, подхватило, понесло, закружило. Наверно, мы видели друг в друге не конкретного человека, а тот идеал, о котором каждый из нас мечтал. Теперь я понимаю, как мало знала Бориса. Вероятно, так бывает у многих: думаешь, что держишь в руках настоящее золото, а выясняется, что обычные черепки… — Мария оборвала разговор, провела рукой по лбу, словно отгоняя ненужные теперь воспоминания, потом коротко рассказала, как попала к фрау Шольц, как случайно встретилась с мужем. Она старалась сухо излагать лишь факты, не комментируя их, не вдаваясь в подробности, и лишь паузы между отдельными фразами, когда она прикусывала губу, да побледневшее лицо говорили о том, как трудно ей уложить свое душевное смятение в сухие протокольные фразы.
«Она боится впустить в свой внутренний мир постороннего человека и одновременно ей хочется выговориться, выговориться, выговориться… Чтобы вместе со словами выплеснуть из сердца все накипевшее, приглушенное, скрытое на самом дне… Такое желание иногда мучит и тебя. Но ни с одним человеком ты не можешь быть откровенен до конца, даже со своей помощницей. Ей не известно даже твое настоящее имя. Ты не можешь ответить ей откровенностью на откровенность. Ибо, как скупо и сдержанно она ни отвечает, в каждом ее слове чувствуется правда».
— Ты недавно говорила, что эта встреча была кульминацией всей твоей жизни. Почему же тогда…
— Погоди! Я целый день сегодня гнала от себя воспоминания обо всем, что произошло потом. Боялась снова пройти по дороге, на которой в кровь изранила ноги. И это стремление не думать, забыть вконец измучило меня.
— Может, отложим этот разговор?
— Упаси бог! Теперь мне легче рассказать, чем промолчать. И чем быстрее я это сделаю, тем лучше. Так вот, батальону, который первый вступил в город, дали день передышки. Мы с Борисом устроились в одной из комнат мэрии. То есть устроилась я, потому что Борису все время приходилось отлучаться. За весь день нам удалось побыть вдвоем час-полтора. Но я все равно чувствовала себя счастливой из счастливейших, хотя в голове был туман, а нога болела все больше. К вечеру пришлось звонить в медсанбат, самочувствие мое так ухудшилось, что я уже не могла ни помыться, ни надеть на себя новое белье, где-то раздобытое Борисом… Послушав пульс, доктор сердито отчитал Бориса за то, что тот не сразу вызвал его, и крикнул сестре, чтобы та как можно скорее сняла тряпки с моей ноги. Глазами я попросила Бориса выйти, но он то ли не понял меня, то ли не хотел понять. Я до сих пор помню чувство унижения, которое ощутила. Как он посмел остаться! Неужели не понял, что именно ему нельзя видеть интимнейшее убожество моего тела: отвратительные ожоги, лохмотья, которыми я их прикрывала, опухшие, почерневшие пальцы с давно нестриженными ногтями. Размотав тряпки на ноге, сестра охнула, и из глаз ее покатились обильные слезы. «Держите себя в руках, Нина. Вы у кровати больной!» — резко бросил Борис. Девушка подняла на него глаза, в них было удивление и отчаяние. Меня что-то поразило в этом взгляде, но что именно я не успела понять, потому что в эту минуту слышала слова врача: «Немедленно и категорически — в госпиталь! Чтобы избежать ампутации…» Так, найдя друг друга, мы разлучились в тот же вечер. Теперь навсегда.
— Ты в этом уверена?
— Абсолютно… Ногу, как видишь, мне спасли, но все же пришлось прибегнуть к ампутации. Другой. Когда мы с Борисом поженились, я оставила себе девичью фамилию, потому что гордилась древним родом Стародубов. И это обстоятельство сыграло немаловажную роль в моей семейной катастрофе.
В госпитале я подружилась со своей соседкой по палате. Даже после самых мучительных перевязок она возвращалась улыбаясь, и только орошенный потом лоб да побледневшее лицо были свидетелями того, как мучительны для нее эти неизбежные процедуры. Была в ней неисчерпаемая вера в силы и возможности человека, которые таятся в каждом, буквально в каждом, стоит только самому это осознать или попасть в какие-либо исключительные условия.