Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
— Но это невозможно! Я знаю Плясункова, он безумец, хотя и храбрец, — запротестовал командир дивизии.
— Безумие усмиряют рассудком.
Через полчаса Фрунзе вошел в большую комнату. В табачном дыму было не просто разглядеть командиров. Кто-то повернул фитиль в лампе, и сквозь сизую завесу выступили небритые лица, обветренные скулы, закрученные усы, синие, голубые, серые напряженные глаза. У обеденного стола, опершись на эфес кавалерийской сабли, стоял узкобровый молодой человек: косматая папаха сдвинута на затылок, пепельная прядь прикрывала узкий лоб, желтые скрипучие ремни стягивали грудь.
— Наконец-то он, — в третьем лице сказал о командарме молодой человек.
Фрунзе догадался, что это
— Здравствуйте, товарищи! Я получил странную записку с требованием явиться на ваше... — он обвел взглядом присутствующих, — еще более странное собрание...
— Это моя записка, — перебил Плясунков. — Мы требуем объяснения по поводу нетактичного разговора с полковыми и бригадными командирами. Мы не привыкли, чтобы нам указывали, как вести себя на всяких смотрах и парадах. Мы...
— Что ж вы замолчали? Продолжайте, — попросил Фрунзе и, пододвинув табурет, присел к столу.
Плясунков резким движением обнажил наполовину саблю, но тут же загнал ее в ножны и прижал к столешнице левую ладонь с золотым кольцом на безымянном пальце. Командиры почтительно глазели на своего вожака, но, когда их взгляды ощупывали командарма, выражение какой-то неуверенности скользило по хмурым лицам. Фрунзе почувствовал эту неуверенность, но не подал вида.
— Продолжайте же, — повторил он настойчиво, но спокойно.
— Мы здесь все свои. Я знаю его, он — меня, а нас обоих знают все, — обвел Плясунков растопыренными пальцами командиров. — Все свои, сообща дрались с немцами, вместе били белоказаков. И дисциплина у нас своя: воюем по велению сердца и революционной сознательности, а не по приказу неизвестных командиров. Хватит с нас царских генералов, натерпелись, довольно! Когда на нас набрасывают узду старой дисциплины, мы встаем на дыбы, как необъезженные кони. И рвем узду к чертовой матери! А ежели... ежели, — захлебывался повтором одного и того же слова Плясунков, — этого комиссары не хотят понимать, то мы напомним им про участь Линдова...
— Мы им напомним... — проревел нестройный хор голосов.
На стол обрушились кулаки, кто-то выдернул из кобуры наган, кто-то приблизил к Фрунзе озлобленное лицо. Он не пошевелился, не отодвинулся, только глаза его скрестились с чьими-то глазами, искрящимися синей яростью. Спокойствие командарма отрезвило командиров, угрозы стихли.
И тогда встал Фрунзе. Оперся обеими руками о столешницу, тихо заговорил:
— Я прибыл на ваше удивительное собрание не как командарм. Командарм не может быть на подобном собрании. Не должен! Не имеет права! Если он признает воинскую дисциплину законом не только для бойца и командира, но и для самого себя. Повторяю, я прибыл сюда не как командарм, а как большевик. Вот я перед вами — один, без оружия: свой револьвер оставил на столе командира дивизии. Я не желаю разговаривать со своими товарищами на языке оружия: правдивое слово сильнее призрачного могущества пули. Я хочу сказать только, что время партизанщины в Красной Армии кончилось. Прошли дни, когда по прихоти кого бы то ни было можно было скидывать неугодного командира и назначать своего, пусть безграмотного, пусть бездарного, но своего. Теперь, когда сильные и коварные и знающие военное искусство враги окружают нас со всех сторон, революцию спасет только железная дисциплина. Вы гордитесь, что освободили от белоказаков Уральск, — я тоже горжусь. И вашими славными победами, и вами. Но атаман Дутов не разбит, у него десять тысяч сабель, и он сейчас опасен вдвойне, потому что стремится к объединению с полчищами адмирала Колчака. А у Колчака полумиллионная армия, у него неисчерпаемый запас иностранного оружия. Адмирала поддерживают могущественные державы. Так можно ли нам сражаться по принципу: «Хочу — воюю, хочу — отдыхаю. Не признаю ничего, кроме собственного хотения»?
Командиры слушали не поднимая глаз. Плясунков хмурился, кусая бескровные губы.
— У кого есть вопросы? — спросил Фрунзе, чувствуя, что речь его произвела впечатление.
— А давно ли вы ходите в большевиках? — угрюмо спросил Плясунков. — Сейчас, когда большевики у власти, к ним примазались всякие шкурники и арапы.
— Я большевик с девятьсот четвертого года. А по поводу шкурников и арапов — справедливое замечание. Сейчас и царские чиновники лезут в большевики.
— Настоящие-то революционеры томились на царской каторге, — язвительно продолжал Плясунков. — А вы где отсиживались? Может быть, в кресле царского генерального штаба?
Фрунзе рассмеялся так весело, так беззлобно, что Плясунков и командиры тоже заулыбались.
— Ты прав, Плясунков, — перешел он на «ты». — Ты совершенно прав. Я долго отсиживался под царским крылышком. Спервоначала в тюрьме, дважды приговоренный к смертной казни, потом шесть лет на царской каторге, еще позже — в сибирской ссылке. А оттуда бежал и по заданию партии большевиков на Западном фронте растолковывал таким же, как ты, солдатам преступный смысл мировой войны. Но об этом как-нибудь в другой раз, когда найдем свободную минутку...
— Н-да... — крякнул Плясунков. — Больше вопросов не имею...
В степи раскачивался сухой ковыль, солнечные искры вспыхивали в заиндевелых лошадиных гривах, и Фрунзе казалось — не только земля, но даже небо одето в цветное сверкание.
Командарм, сопровождаемый Новицким, молоденьким своим адъютантом и небольшой охраной, объезжал передовые позиции.
Белая равнина круто опускалась, и всадники очутились на обрывистом берегу Урала. Под ногами лежала закованная в ледяную броню река — древний Яик, после пугачевского бунта переименованный Екатериной Второй в Урал. За рекой в легкой дымке таяла все та же Киргизская степь; где-то за горизонтом она упиралась в Каспийское море, в подножия Небесных гор, в скалистые громады Семиреченского Алатау. Степь была такой бесконечной, что можно было скакать по ней во весь дух и месяц, и два, и три без особой надежды достичь желанных пределов.
Надвинув на уши папаху, наклонившись вперед, командарм вглядывался в заречные дали. На том берегу мельтешил конный разъезд белоказаков. Из степной глубины доносились глухие удары орудийных выстрелов.
Легким перебором поводьев Фрунзе послал вперед своего дончака, спустился на лед Урала. За ним последовали остальные. Казаки открыли стрельбу, пули свистели над головами всадников.
— Скверно стреляют. — Фрунзе вскинул винтовку и выстрелил.
Передний всадник взмахнул руками, упал головой на шею лошади. После меткого выстрела командарма казачий разъезд умчался в степь.
Гул невидимого боя стремительно приближался. Фрунзе поднял бинокль: справа проступила колокольня сельской церкви, привольно разбросанные строения станицы. Орудийные вспышки кроваво освещали церковные стены.
В церковной ограде, замаскированное снежными глыбами, стояло трехдюймовое орудие; около бегал Плясунков и матерился, артиллеристы суетились, но не стреляли.
Фрунзе спрыгнул с дончака, быстрым шагом направился к Плясункову. Сердито спросил:
— Почему молчит орудие?
— Снарядов нет, товарищ командарм, а белоказаки жмут. Жду их атаки, хочу встретить шрапнелью, — Плясунков смотрел на командарма с бесшабашным видом удальца, готового кинуться навстречу опасности.