Гроза тиранов

Муравьев Андрей

– Победу…

Заметив удивленный взгляд собеседника, серб продолжил:

– Ваши в Италии разгромили французов. Суворов сделал настоящее чудо! Как ему такое удается, не понимаю. Жубер убит, его войска бегут, целая куча видных якобинцев попала в плен. [30] Такую викторию дурно было не отметить. Мы и отметили.

Алексей пожал плечами. Возможно, так оно и было.

– Мне кажется, что я вам больше не нужен?

Жеврич улыбнулся широко и почти искренне:

30

Сражение при Нови 15 августа 1799 года. Генерал Жубер был убит шальной пулей.

– Да

что вы! Можете гостить столько, сколько пожелаете… – он придвинул стул к лежанке. – Но если чувствуете, что готовы вернуться к родному для вас человеку, то я, конечно, задерживать вас не стану. Сеньор Белли требовал, чтобы я разузнал все о пропавшем агенте – я это сделал. Ведь, согласитесь, ваше появление не прошло незамеченным. А уж как Конрад был рад, что вы вывернулись из рук турок!

Серб всплеснул руками и еще раз широко улыбнулся. Потемкин согласно закивал, а сам подумал, что Белли был прав. Делать ему в компании Жеврича нечего.

– Если вы чувствуете себя готовым для дороги, то я скажу Славко, чтобы отвел вас обратно.

Младен явно выглядел довольным.

– Там еще мул был?

Портить отношения с односельчанами из-за животинки, реквизированной для его перевозки, не хотелось.

– Конечно, конечно!

…Выехали в Грабичи они только через день.

Уже на самом подъезде к селению кабадах Славко Лазович и Потемкин столкнулись с двигавшейся им навстречу группой вооруженных людей. Это старший Джанкович, вернувшись с карательного набега, спешил в столицу, чтобы отстоять в суде или отбить с оружием своего сводного брата. Когда дело касалось крови, горцы не считались ни с кем. [31]

31

Даже одного из властителей Черногории зарезали из-за кровной мести. Горцы! Вах!

При расставании кабадах и арамбаши обменялись парочкой пылающих взглядов, но до угроз или оскорблений дело так и не дошло.

10

О том, что с ним приключилось в Цетине, и о знакомстве с Белли Потемкин так и не рассказал своему новому родственнику. Лишь заявил, что вызывали для стандартного дознания, разобрались и отпустили. Барис если и не поверил, то вида не подал. С Алексеем он вел себя как обычно, лишь избегая по возможности всяких упоминаний о последних событиях. Зато по случаю и без припоминал всякие жизненные мелочи из семейной мирной жизни в России, имена, даты, биографии родственников и прочая. Видимо, он старался таким образом пробудить уснувшую память брата. Потемкин был признателен за такую деликатность, но это же и мешало разузнать что-либо новое о действиях турок на побережье. Барис старался не поднимать тем, способных вызвать у собеседника дурные воспоминания, а если тот заводил речь первым, то всегда прерывал разговор в зародыше.

А поговорить было необходимо. Алексей не знал, как попасть домой, в двадцать первый век, так что по мере сил старался разузнать все о том, как устроен мир, в который занесла его нелегкая судьба, и приспособиться для того, чтобы провести тут остаток жизни. Турки же были не только важной частью окружающего мироздания, но и основной его заботой. Сколько бы не тянулся отпуск, ему придется взяться за то, чем занимался человек, тело которого он занял.

Можно, конечно, и сбежать от прошлого, начать жизнь с чистого листа где-нибудь в Европе. Но как только он начинал рассматривать в уме такой вариант, взвивалась болью рука, зубы сжимались, а перед мысленным взором появлялась морды толстого Али и усатого Тургера. Он знал, что скоро будет восстание в Сербии, знал, что янычар попрут с побережья, и хотел быть тем, кто выпустит жизнь из мучивших его гадов. Или хотя бы приложить к этому руку. Не убивший никого крупнее комара за свою сознательную жизнь, поборник отмены смертной казни, он, попав в век девятнадцатый, готов был рискнуть всем

немногим, что у него осталось, чтобы насладиться местью.

Это было настолько необычное чувство, что Алекс стал сомневаться:,только ли это все его личные мотивы? Не сказывается ли здесь темперамент настоящего Петра Джанковича? Нет ли в его кровожадности той исступленности, с которой предки бежавшего сербского кнеза резались с другими горцами во имя забытых причин, отмечая свой жизненный путь смертями друзей и близких и исповедуя забытый в веке двадцать первом библейский принцип «око за око»?

Потемкин постарался отрешиться, переключиться на простые житейские темы… но мысли о мести так и не исчезли.

Второе, что беспокоило парня, это участившиеся яркие сны. С одним и тем же сюжетом: старая Бона склонилось над его спящим телом и призывно машет рукой, что-то говорит, о чем-то молит, плачет, кричит, а он ничего не слышит.

Когда он рассказал об этих снах брату, тот удивленно пожал плечами.

– Это странно, что карга смогла под крылом Морфея к тебе проскользнуть.

Барис вытянул из-под рубахи нательный крестик, поцеловал его и бережно уложил обратно.

– Крест, он для всех таких ведьм, кто в Бога не верует да с дьяволом в карты передергивает, самый что ни на есть запор на души человеческие. Пока на тебе освященный знак Господа нашего, ничего она тебе не сделает. Спи спокойно. А чтоб легче тебе стало, я нашего священника попрошу причастить тебя. Исповедь пройдешь, тела Христова вкусишь и чистым станешь, от скверны, что на тебе эти чародейки оставили, избавишься. Сны и пропадут.

Он тихо выругался.

– Тьфу! А я еще, дурак, сожалел, что их из деревни поперли. Знал бы, что такое с братом сотворят, сам бы на перекрестке закопал, да кол в сердце вбил.

Разговор прошел и забылся, а чувство нехорошее на душе осталось. Было в выражении лица старой знахарки, в ее глазах, в мимике что-то такое, не вязавшееся со зловещим образом, описанным братом. И вечером, ложась спать, Алексей незаметно снял с шеи крестик.

От ожидания чего-то таинственного сон не шел долго, но глубоко заполночь усталость взяла свое. Едва глаза смежил легкий бриз первых грез, как в дрему Потемкина ворвался образ старой цыганки.

– Наконец-то. Погоди, не бойся, ничего тебе плохого я не сделаю…

Лицо Боны было осунувшимся и изможденным, седые патлы волос растрепались, глаза стали тусклы и безжизненны.

– Умираю я, – начала она разговор. – Османы, почитатели шестого пророка вашего, верят, что ведьму нельзя убить просто. А нас, езидов, они давно только за прислужников своего иблиса огненного и держат.

Лицо старухи исказила судорога ярости.

– Глупцы! Морят нас голодом, замуровали в стене и ждут, когда мы умрем. Думают, что высушив оболочку, запрут дух детей Езида в сосуде скорби и не выпустят нашу душу. Дважды глупцы, о проклятые потомки шелудивых дворовых сук! – она нагнулась к лицу юноши. – Слушай, слушай внимательно и не перебивай.

Ведьма спешила.

– Я знаю, что ты не тот, кем тебя видят люди. Знаю, что не из мира этого. Когда поняла, то бежала из селения, – она закивала, отчего всколоченные волосы пришли в хаотическое движение, создавая вокруг старухи некий ореол. – Да, да, бежала, даже если эти боровы вокруг тебя и уверены, что выгнали меня силой.

Голос Боны скрипел все тише:

– Слушай, о человек не из моего мира, слушай и запоминай. Я знаю также, как помочь тебе. Будь ты быстрее, ты бы спас нас обоих, я верю, у тебя хватило бы для этого сил… Но ты не успеешь – это мой последний день на земле. Слушай, человек, – голос, такой яростный в начале разговора, становился все глуше и глуше. – Умирая, я все что знаю, передам внучке, кровинушке моей, моей Френи. Сына я не нашла, так что внучку потерять не имею права. Слушай! Я передам, а ты возьмешь ее, вытянешь из этого каменного мешка и получишь в награду то, что хочешь больше всего. Она поможет тебе, чужак, найти человека, способного вывести твою душу отсюда в тот мир, из которого ты родом…Если ты вытянешь Френи отсюда живой, она сделает это – клянусь кровью ее и своей!