Гроза
Шрифт:
– Цель в жизни – это замечательно. И профессия хорошая, нужная, – проговорила Лера. И поёжилась, рефлекторно прощупав нижние зубы через щёку: – Страшноватая вот только.
– Боитесь зубы лечить? – щурясь на солнышке, усмехнулась Люба.
– Ну… У ТАКОГО стоматолога, наверно, не боялась бы, – чувствуя, что ни с того ни с сего хмелеет, ответила Лера. На лице сама собой расплывалась дурацкая ухмылка. – Одна улыбка доктора – и обезболивающего укола не надо.
Ресницы Любы смущённо опустились, а Лера мысленно осадила себя: «Стоп. Что ты мелешь?» Она и в
– Ладно, я… э-э… пойду, – пробормотала она. – Спасибо за угощение…
– Хорошего вам дня, – ослепила её Люба улыбкой напоследок.
Прислонившись к внутренней стороне калитки спиной, Лера сползла на корточки. Хотелось говорить стихами, но с языка срывались только одни междометия и обрывки нецензурных слов. Нежная мякоть земляники таяла во рту, исходя тонкими чарами летней зари.
– Твою… дивизию! Охренеть. Просто о-хре-неть, – прошептала Лера.
Маша вернулась к трём часам дня. Устало опустившись в плетёное кресло под рябинами, она откинула голову назад и долго сидела в молчании. Сад шелестел, в теплице пахло помидорной ботвой, трёхзубый рыхлитель глухо и монотонно врезался в землю: «Тяп… тяп… тяп…» Ставя на столик запотевший стакан воды со льдом, Лера ощущала в груди лишь гулкую пустоту. Маша, заметив тарелку отборнейшей земляники, оживилась, съела ягодку.
– Мм… Откуда это?
– Соседка угостила, – отозвалась Лера, направляя носик лейки под корни цветов на клумбе.
– Антоновна, что ли?
– Нет, другая.
Повисла пронзительно-знойная, колкая, царапающая нутро пауза. Бело-жёлтые лилии поникли на солнцепёке, и Лера не жалела воды для них.
– Это случайно не та, что в шляпке и шортиках эротично отсвечивает на всю улицу своими булочками? – усмехнулась Маша одним уголком рта. – Ну-ну.
Язвительный холод её голоса вонзился в сердце иглой. Лера поставила лейку и пошла за лопатой – выкопать большой и нахальный одуванчик, выросший посреди дорожки. «К чему это всё? – горько и устало думалось ей. – Ведь уже, кажется, ничего не осталось».
Звёзды в ту ночь были далёкими и безмолвными, и в запахе мелиссы чудилась прощальная терпкость. Бутылка вина траурно темнела на столике, свет из окна лежал на листве, выхватывая из сумрака смородиновые кусты. Сигарета тлела в пальцах Маши оранжевым угольком, то разгораясь, то тускнея. Ночь цвета тёмного хереса горчила на языке.
– Лер… Я… В общем, тут такое дело…
Ветер прохладно обдувал мокрые от вина губы Леры. Это обращение не по фамилии прозвучало непривычно, тревожно.
– Меня переводят в головной офис компании. Ну… и в связи с этим я остаюсь в Москве.
Столица свела их – она же и разлучала теперь.
– М-м? Поздравляю. – Вино из бокала Леры блестящей, как нефть, струйкой впиталось в землю. – Тут у нас провинция, дышать нечем. А там и карьера, и жизнь в гору пойдут.
Колыхались тени малиновых веток, горечь сигаретного дыма застревала в горле.
– Будем
– Конечно. Продолжается.
– Что ж, жаль, что дача продана. Всего вам доброго. Ещё раз мои соболезнования по поводу родителей.
Лера нажала кнопку разъединения. Новости были грустными: минувшей зимой Лидия Васильевна умерла, а спустя месяц за ней последовал её муж. Возиться с арендой дачи их дочь не стала, решила просто продать.
Маша больше не звонила. Женский голос в динамике уже несколько месяцев отвечал одно и то же: «Абонент заблокирован». Или она сменила номер, или занесла Леру в чёрный список – шут его знает… Московского адреса Маши Лера не знала.
И снова – кнопки телефона.
– Алло, здравствуйте, я по поводу дачи. Она сдаётся?
– Сдаётся, сдаётся, – ответил старушечий голос. – Можете хоть прямо сейчас подъехать, посмотреть.
Знакомый дачный посёлок, знакомая улица, щебёнка… Яблоневые лепестки на плечах Любы, которая с маленькой собачонкой на поводке входила в калитку. Собачонка тявкала и крутилась у ног хозяйки, косматая, будто ожившая мочалка; не поймёшь, где у неё морда, а где хвост. Кивок, девичья улыбка, сладкий дынный хмель и аромат весны.
Дачу сдавала Нина Антоновна. Её участок был поменьше – шесть соток, а домик – из красного кирпича, без веранды, зато с баней.
– Васильевна-то померла зимой, да, – вздохнула старушка. – И дед следом за ней отдал Богу душу… Мне вот тоже недолго землю грешную топтать осталось… Может, совсем купите дачку-то? Недорого возьму. Сынок у меня непутёвый – пропьёт или спалит. Лучше хорошим людям продать, чем ему оставлять.
Пахло от неё старым тряпьём и сундучной затхлостью, в домике царил тот же запах, хотя светлые и тихие комнаты были чисто прибраны. Крашеный деревянный пол, пестротканые дорожки и уютные вязаные коврики, мебель тридцатилетней давности, видимо, отправленная в дачную ссылку в связи с покупкой новой; герань на подоконнике, иконы в углу на полочке, светло-розовые занавески, белёная печь с лежанкой, пожелтевший календарик за восьмидесятый год… Газа не было, только электричество. Впрочем, это не имело значения, потому что через один забор Люба в потёртых джинсах полола вездесущие одуванчики на земляничной грядке, сидя на корточках. Из лохматых «модных» дыр на коленях сияла сливочно-нежная кожа, на голове девушки красовалась ковбойская шляпа, а волосы спускались по спине золотисто-ржаным плащом. И снова – завязанная узлом рубашка и пупок, магнитом притягивающий губы. Яблони в душистой белой пене лепестков наивно, просто и открыто тянулись к небу.
«Что же ты всякий раз так улыбаешься мне, девочка? Ты сама как эти яблони – чистая, правильная. И грядочки у тебя аккуратненькие, ухоженные – наверно, опять много ягод уродится твоими стараниями. Ты – утренняя заря, глоток весеннего воздуха. Я не смею даже в мыслях коснуться тебя, чтобы не опошлить эту чистоту».
– Здравствуйте, Валерия… э… Геннадьевна!
«Надо же… Помнит, как меня зовут».
– Да ладно, не такая я уж и старая, чтоб меня по отчеству величать. Можно просто Лера.