Гроза
Шрифт:
— Ну ладно, так и быть, я сам назову благословенное имя невесты, ее зовут Турсунташ.
— Очень красивое имя, оказывается, у невесты, — сказал табиб, жадно оглядывая девушку, скрытую под паранджой. — Не стесняйся, доченька, откройся, покажи свое лицо. Мы ведь ровесники твоего отца, а может, и старше. Да будет прочной, как камень, судьба нашей доченьки… Табиб принялся читать молитву бракосочетания. Послышалось бормотанье табиба: «Аузи-биллахи-минашшайтанир-рахим, бимиллах-ир-рахман-ир-рахим…»
Некоторое время в доме царила мертвая тишина, слышалось только бормотанье читающего молитву да всхлипыванья невесты.
— Согласна ли
Поскольку Турсунташ ничего не ответила, заговорил Сахиб-саркор.
— Ну, почему же ты молчишь, дочь моя, почему плачешь? Счастье улыбается тебе, не будь неблагодарной, не отказывайся от собственного счастья, не губи своей жизни, скажи же что-нибудь, ответь досточтимому таксыру.
Табиб повторил свой вопрос:
— Девушка Турсунташ, согласна ли ты отдать свою душу и тело Додхудаю, сыну Маматбая?
Еще и в третий раз пришлось лекарю задать свой вопрос, Турсунташ молчала. Опять начал лисой увиваться Сахиб-саркор.
— Уж скажи, что согласна, доченька! Счастье будет у тебя большое, все блага будут твои. Хлеба всегда у тебя будет вдоволь. В очаге твоем всегда будет гореть огонь, а в котле жариться мясо. Нет у тебя соперницы и бояться тебе этого нечего. Сама ты будешь полной хозяйкой всему. Ни одной девушке не довелось стать невестой Додхудайбая, тебе довелось, будь благодарной! Кто бы ни отдал Додхудайбаю не целованной матерью девушки! Оказывается, ты счастливая, доченька, погляди-ка, погляди с улыбкой на своего жениха Додхудайбая! Развеселись и дай согласие. Да, не теряй времени. Одно только слово, что тебе стоит сказать?
— Я согласна быть служанкой, только служанкой! — проговорила Турсунташ, рыдая.
— Благословите жениха и невесту благожеланием, таксыр. То, что она сказала о согласии быть служанкой, означает «да» с ее стороны. Благословите, таксыр, пусть они будут мужем и женой до конца жизни.
— Аминь! — сказал, раскрыв руки для благословения, табиб.
СТРАШНАЯ НОЧЬ
Вся жизнь рухнула в один час. Свобода юной, невинной девушки, чистые увлечения и радости, мечты и желания, сама молодость, сама красота были принесены в жертву бесчувственному калеке Додхудаю. Но и Хатаму, оказавшемуся невольным зрителем происшедшего, Хатаму, все слышавшему и не имеющему возможности даже пальцем пошевелить, чтобы защитить бедную Турсунташ, было не слаще.
Когда все завершилось, юноша, не помня себя, выбежал за ворота. По пути, минуя кухню, он схватил зачем-то большой нож с рукояткой из слоновой кости и сунул его за голенище. Это был нож Сахиба-саркора, им он обычно резал скот. Нож был с широким, острым лезвием и с красивой резной рукояткой. Хатам и сам не знал, зачем ему это оружие, никогда по характеру своему он не смог бы пустить его в дело, но теперь бездумно и механически схватил он этот нож и сунул его за голенище.
Солнце уже склонялось к закату, был час третьего намаза. Из глубины степных просторов дул слабый, очень теплый, весенний, пахнущий молодой травой, ветерок. Юноша взбежал на холм и бросился на свежую густую траву.
То ли время летело незаметно для бедного Хатама, то ли вообще быстро смеркается в нуратинской степи, но вот уже загустела небесная синева, вот уж, словно черной завесой, подернулось небо и загорелись над степью бесчисленные яркие звезды. Правду ли говорят преданья, будто для каждого человека загорается
Хатам вспомнил, глядя, на звездное небо, сказку о созвездии «Золотой кол», которую рассказывала ему Рисолат-буви. Семь звезд около «Золотого кола» это семеро разбойников. Каждую ночь они пытаются украсть сказочного коня, привязанного к золотому колу. Подкрадываются, приближаются, окружают. Но как только протягивают руки, тотчас светает, встает заря, наступает сияющее утро и семеро разбойников исчезают до следующей ночи.
«Не так ли получается и со мной, — думал Хатам, — только я протягиваю руки к Турсунташ, как она уплывает от моих рук…»
Вдруг послышался стук подков двух всадников и вскоре показались в стороне на фоне еще не совсем темного неба их силуэты. Всадники разговаривали и смеялись. Один голос принадлежал Сахибу-саркору, а другой табибу.
— Ну и хороша же она, белоснежная и нежная Турсунташ… — сказал один.
— Но как же будет дальше? Если Додхудай не сумеет воспользоваться таким цветком и сорвать его, неужели цветочек завянет понапрасну?
— Свои люди, сочтемся, — ответил Сахиб-саркор. — Никогда еще не бывало, чтобы яркая бусинка осталась валяться на земле. Оба захохотали.
У Хатама от возмущения, злости и бессилия потемнело в глазах. Между тем, всадники скрылись за вершиной холма.
«Сахиб-саркор сегодня уже не вернется к Додхудаю, — промелькнуло в мыслях у Хатама. — Свое дело он сделал, куда ему торопиться. За целостность новоиспеченной жены он, конечно, не беспокоится».
На мгновенье Хатам представил себе Турсунташ в одной постели с калекой и взвыл от боли. Один голос ему кричал, что этого не может быть, Турсунташ не допустит… «А вдруг», — говорил другой голос. «А сам я что же делаю в такой час? Валяюсь в степи и гляжу на звезды».
Юноша вскочил и чуть не бегом пустился к дому Додхудая.
После обряда бракосочетания распоряжаться Турсунташ было поручено бабушке Халпашше.
«Расторопная девушка. Если она не сгодится моему сыну Додхудаю как жена, то уж в домашнем-то хозяйстве пригодится ведь, — думала старуха. — Свыкнется. Да и куда же она денется? Вот сама я ведь какая — ни днем, ни ночью нет покоя — самая что ни на есть служанка… Что я видела хорошего, родившись на свет? Вот уже и жизнь кончается. Одной ногой на дороге, другой — в могиле. Лишь бы бог уготовил теперь хорошую жизнь мне на том свете. Жалко Додхудая. Он не больной и не здоровый. Что-то среднее. Он нуждается в уходе как в воде. Слава богу, вот уже и цели добился. Лишь бы до конца все было так же хорошо, больше ничего и не желаю».