Гроза

Коган Павел Давыдович

«Шопен поднимется…»

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют — тоской изойду…

Б. Пастернак

Шопен поднимется. В бокале тают тоска и лед. И грянул полонез. За полем — лес. Снега. Снега. Светает. Косая тень проходит по луне. И в тишину, чтоб разметать и скрыться (о соловей, о словек, нахтигаль!), ворвется полонез, чтобы вином искриться, чтоб знать и постигать, томить и настигать. Чтоб горечью полынной и томящей ворваться в настоящее, и вот стихи, как сердце — в запыленный ящик, и полночь древняя, и в синих звездах лед. Когда-нибудь, когда года снегами меж нами лягут, в присмиревший зал ворвется полонез. И вдруг взмахнет крылами над нами та старинная гроза. Я

вспомню все. Я вспомню юность в славе. Большую юность, что ушла в века. Я вспомню все, когда коснется клавиш твоя на миг застывшая рука. 1937

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «ЩОРС»

Я открываю окна в полночь. И, полнясь древней синевой И четкостью граненой полнясь, Ночь проплывает предо мной. Она плывет к своим причалам, Тиха, как спрятанный заряд, Туда, где флаги раскачала Неповторимая заря. Я слушаю далекий грохот, Подпочвенный, неясный гуд, Там подымается эпоха, И я патроны берегу. Я крепко берегу их к бою. Так дай мне мужество в боях. Ведь если бой, то я с тобою, Эпоха громная моя. Я дни, отплавленные в строки, Твоим началам отдаю, Когда ты шла, ломая сроки, С винтовкою на белый юг. Я снова отдаю их прозе, Как потрясающие те — В несокрушающих морозах И в сокрушающей мечте. Как те, что по дороге ржавой, В крови, во вшах, в тоске утрат, Вели к оскаленной Варшаве Полки, одетые в ветра. Прости ж мне фрондерства замашку, И все, что спутал я, прости! Ведь все равно дороги наши Пустым словам не развести. Так пусть же в горечь и в награду Потомки скажут про меня: «Он жил. Он думал. Часто падал. Но веку он не изменял». 23 октября 1937

СОСТАВ

Он нарастал неясным гудом, Почти догадкой. И томил Тревожным ожиданьем чуда И скорой гибели светил. Он рос. И в ярости и в грохоте Врезалася в версту верста, Когда гудка протяжным ногтем Он перестук перелистал. И на мгновенье тишиною, Как зной, сквозною пронизав Простор, он силою иною Ударил в уши и глаза И грянул. Громом и лавиной Он рушил сердце, как дубы Гроза, грозя в глаза, что дина — Митом! Рванет. И время на дыбы. В поля, в расхристанную осень Войдя, как в темень искрой ток, Он стал на миг земною осью, Овеществленной быстротой. Но, громом рельсы полосуя, Он нес с собой тоску и жизнь. Он был, как жизнь, неописуем И, как тоска, непостижим. Еще удар. И по пылище, По грязи, в ночь, в тоску — далек. И, как на горьком пепелище, Мелькает красный уголек. …………………………………………. (А если к горлу — смерти сила, Стихи и дни перелистав, Я вспомню лучшее, что было,— Сквозь ночь бушующий состав.) 1937

БРИГАНТИНА

Песня

Надоело говорить, и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас. На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза — В флибустьерском, в дальнем море Бригантина подымает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить, и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… 1937

ХОЛОДИНА

Песня

Холодина синяя на дворе, Даже окна в инее в январе, Даже снег иначе стал заметать. Нам бы надо начисто поболтать. Тут и так накурено. — Не кури! Что пришел нахмуренный? — Не кори. Никакой кручины тут не сыскать, Просто беспричинная тоска. Просто стали скучными вечера, Просто было прежнее Лишь вчера. Грусть прогнать пора мою, Вышел срок, Посмотри — за рамою вечерок. Детвора с салазками Занялась. Ты чего неласково приняла? Что пришел непрошеный, Не кори! — Ничего, хороший мой, Закури. 1937

«Мы сами не заметили, как сразу…»

Мы сами не заметили, как сразу Сукном армейским начинался год, Как на лету обугливалась фраза И черствая романтика работ. Когда кончается твое искусство, Романтики падучая звезда, По всем канонам письменно и устно Тебе тоскою принято воздать. Еще и строчки пахнут сукровицей, Еще и вдохновляться нам дано. Еще ночами нам, как прежде, снится До осязанья явное Оно. О пафос дней, не ведавших причалов, Когда, еще не выдумав судьбы, Мы сами, не распутавшись в началах, Вершили скоротечные суды! 1937

«Треть пути за кормой…»

Треть пути за кормой, и борта поседели от пены. Словно море, бескрайна густого настоя вода. В ноябре уходил, как Парис в старину за Еленой, через год я нашел, чтоб теперь потерять навсегда… Ты стоишь побледневшая, моя золотая Елена, через несколько лет ты, как чайка, растаешь вдали… Я, твой атом ничтожный, тебя принимаю, вселенная, от последней звезды до условностей грешной земли. Ничего, что потеряно (я находил, значит, стоит уставать и грести, и опять уставать и грести)… За любовь настоящую, за тоску голубого настоя, если хочешь еще, если можешь еще, то прости! Подымай паруса! Берега затянуло печалью… Отлетает заря, замирая, как голоса. Подымай паруса! Тишина пролетает, как чайка… Светит имя твое на разодранных парусах!.. 14-15 декабря 1937

«За десять миллионов лет пути…»

За десять миллионов лет пути Сейчас погасла звезда. И последний свет ее долетит Через четыре года. Девушка восемнадцати лет Пойдет провожать поезда И вдруг увидит ослепший свет, Упавший в черную воду. Девушка загрустит о ней, Утонувшей в черной воде. Та, погасшая для планет, Умрет она для людей. Я б хотел словами так дорожить, Чтоб, когда свое отсвечу, Через много лет опять ожить В блеске чьих-то глаз. 7 февраля 1938

«Я в меру образован, и я знаю…»

Я в меру образован, и я знаю, Что в розовых раковинах шумит не море, А просто стенки раковин вибрируют. Но что мне делать со своим сердцем, Если я не знаю, шумит оно от простора Или вибрирует — мертвая раковина. Но в день, когда, как пьющие птицы Подымают к небу вороненые клювы, Трубачи подымут свои фанфары, Мне это станет совершенно безразлично. Весна. И над городом проливное солнце. И я опять заболел старым недугом — Острым восприятием пространства. Март 1938

«Дымные вечера над Москвою…»

Дымные вечера над Москвою, И мне необычно тоскливо. Ливень сгоревших событий Мне холодит губы, И я прохожу неохотно Мир этот полузабытый. Так, поднимая кливер, Судно идет против ветра. Но отгорают рассветы, Годы идут на убыль, И ржавою ряской быта Уже подернуло строки. И в вечер, который когда-нибудь Придет подсчитывать сроки, Рука твоя и нынешний вечер Тоскою высушат губы. 19 марта 1938