Гроза

Коган Павел Давыдович

«О Ругозерском сельсовете…»

О Ругозерском сельсовете Что можно путного сказать? Тут шел ледник, тут на рассвете Природа путалась в азах. Тут в мамонтовых долях смешан Закат с прогорклой тишиной. Туман, как люди, от насмешек В леса заходит, как в шинок. Напившись и проспясь за ризой, Профессионально невесом, Он вновь, как прежде, будет прыгать В огромных радуг Колесо. 1939

РАКЕТА

Открылась бездна, звезд полна

Звездам числа нет, бездне — дна.

Ломоносов

Трехлетний вдумчивый человечек, Обдумать миры подошедший к окну, На небо глядит И думает Млечный Большою Медведицей зачерпнуть. …Сухое тепло торопливых пожатий, И песня, Старинная песня навзрыд, И междупланетный Вагоновожатый Рычаг переводит На медленный взрыв. А миг

остановится. Медленной ниткой Он перекрутится у лица. Удар! И ракета рванулась к зениту, Чтоб маленькой звездочкой замерцать. Грома остаются внизу, И на Млечный, Космической непогодой продут, Ракету выводит сын человечий, Как воль человечьих Конечный продукт. И мир, Полушарьем известный с пеленок, Начнет расширяться, Свистя и крутясь, Пока, Расстоянием опаленный, Водитель зажмурится, Отворотясь. И тронет рычаг. И, почти задыхаясь, Увидит, как падает, дымясь, Игрушечным мячиком Брошенный в хаос Чудовищно преувеличенный мяч. И вечность Космическою бессонницей У губ, У глаз его Сходит на нет, И медленно Проплывают солнца, Чужие солнца чужих планет. Так вот она — мера людской тревоги, И одиночества, И тоски. Сквозь вечность кинутые дороги, Сквозь время брошенные мостки. Во имя юности нашей суровой, Во имя планеты, которую мы У мора отбили, Отбили у крови, Отбили у тупости и зимы. Во имя войны сорок пятого года. Во имя чекистской породы. Во и! — мя! Принявших твердь и воду. Смерть. Холод. Бессонницу и бои. А мальчик мужает… Полночью давней Гудки проплывают у самых застав. Крылатые вслед разлетаются ставни, Идет за мечтой, на дому не застав. И может, ему, опаляя ресницы, Такое придет и заглянет в мечту, Такое придет и такое приснится… Что строчку на Марсе его перечтут. А Марс заливает полнебосклона. Идет тишина, свистя и рыча, Водитель еще раз проверит баллоны И медленно пе-ре-ведет рычаг. Стремительный сплав мечты и теорий, Во всех телескопах земных отблистав, Ракета выходит На путь метеоров. Водитель закуривает. Он устал. Август 1939

ОРКЕСТР В ОТУЗАХ

Автобус крутится два часа, И мало ему экзотики. И ты устал Языком чесать, И дамы Сложили зонтики. А темнота залила до шин… И вот задумался ты: «Скажи, Ты д о жил Или дож и л До этакой простоты?» Но, останавливая темноту, Отузы идут, И вот Колхозный оркестр возле Отуз Старинную песню ведет: Он бубном плеснет, Он тарелкой плеснет. Чужой мотив. Но вдруг Днепровским напевом, Рыбачьей блесной Скрипка Идет в игру. И ты остановишься, поражен Не тем, что Жил Шах, Была у шаха пара жен, Одна была хороша, Не тем, что (то ли дело Дон!) Жил молодой батрак, А тем, что (толи-тели-тон) Песня — другой сестра. Мотор стал. Мотор стих. Шофер тебе объяснит, Что это колхозный оркестр. Их На курсах учили они. Колхоз обдумал И положил По полтрудодня зараз: Хочешь — пой, а хочешь — пляши, Ежели ты горазд. Парнишка дует в медный рожок, Танцоры кричат: «Ходи!» И машет рукой седой дирижер, Утром он — бригадир. Годы пройдут И города. Но, вспомнив поездку ту — Острей, чем море и Карадаг,— Оркестр из-под Отуз. «Да, как называется песня, бишь?» (Критик побрит и прилизан.) Ты подумаешь, Помолчишь И скажешь: «Социализм». Август 1939

«Нас в Корбите угощают вином…»

Нас в Корбите угощают вином, Лучшим на весь район. Выпьем, подумаем чуть и вновь Нальем себе до краев. От заповедника Суат На Эллеги-бурун Мы шли (в бору кричит сова, Ногой скользи в бору), А ветер свистит — то мажор, то минор, Сбоку плывет туман, Снизу разложено домино — Наверно, это дома. Черт его знает, какая высь, Зубы считают зуб, Стой и гордись: а? Каковы? Тучи и те внизу. Выпей, что ли, Шато-Икем, На облака взгляни, Подумай только — что и кем Сказано было о них. 1939

ОСЕНЬ

Опять нам туман по плечу, Опять разменять невозможно На славу высоких причуд Осенние черные пожни. И так ли тебя сокрушат Гудки за заставою мглистой, Почти невесомо шуршат В ночи обгорелые листья. О молодость! (Сосны гудят.) Какой ты тревогой влекома По всем незнакомым путям, По всем переулкам знакомым. Но здесь начиналась любовь И первые наши тетради, И это обидой любой, Любою тоской не истратишь. Так что ж, принимай не спеша Наследство прадедовских истин. Почти невесомо шуршат В ночи обгорелые листья. 15 октября 1939

«Ты в этот год сложил немало…»

Ты в этот год сложил немало тревожных песен, но, боясь, что их теперь не понимала ни дружба, ни любовь твоя, ты их творил, как композитор — без слов, но музыки не знал. Что мог ты сделать? Дождик в сито нельзя собрать. Твоя ль вина, что дождь тревог и междометий прошел тебя насквозь? Убавь, что, все продумав, ты заметил тот горький привкус на губах. И больше ничего. Но кроме банальной фразы, что зима и впрямь прекрасна. Мир огромен. Но в этот раз ты понимал. 18 ноября 1939

ТИГР В ЗООПАРКЕ

Ромбическая лепка мускула и бронзы — дьявол или идол, и глаза острого и узкого неповторимая обида. Древней Китая или Греции, древней искусства и эротики, такая бешеная грация в неповторимом повороте. Когда, сопя и чертыхаясь, бог тварей в мир пустил бездонный, он сам создал себя из хаоса, минуя божие ладони. Но человек — созданье божие, пустое отраженье бога — свалил на землю и стреножил, рукой уверенно потрогал. Какой вольнолюбивой яростью его бросает в стены ящика, как никнет он, как жалко старится при виде сторожа кормящего. Как в нем неповторимо спаяны густая ярость с примиренностью. Он низведенный и охаянный, но бог по древней одаренности. Мы вышли. Вечер был соломенный, ты шел уверенным прохожим, но было что-то в жесте сломанном на тигра пленного похожим. 19 ноября 1939

СТИХИ О РЕМЕСЛЕ

Поговорим о нашем славном, О настоящем ремесле, Пока по заводям и плавням Проходит время, стелет след, Пока седеет и мужает, На всех дорогах и полях Листвой червленою в Можае Старинный провожает шлях. О Бонапартова дорога! …Гони коней! Руби! Руби! …От Нарвы до Кривого Рога Трубач, отчаявшись, трубит. Буран над диким бездорожьем, Да волчьи звезды далеки, Да под натянутою кожей Стучат сухие костяки. Да двери яростью заволгли, Да волки, да леса, да степь, Да сумасшедший ветер с Волги Бураном заметет гостей. «Гони, гони! — Расчет не выдал Фортуна выдала сама! Гони коней!» — Денис Давыдов, Да сам фельдмаршал, да зима! А партизаны гонят рысью. И у взглянувшего назад Вразлет раскосые по-рысьи, С веселой искоркой глаза. «Бурцев, ёра, забияка, Мой товарищ дорогой, Ради бога и арака Приезжай ко мне домой». Буерак да перестрелка — Наша ль доблесть не видна? Если сабля не согрела — Песня выручит одна. Ухнет филин или пушка, Что ты, родина, сама — То ль гусарская пирушка, То ль метельная зима? Обернись невестой, что ли, Милой юностью взгляни! Поле, поле, поле, поле! Придорожные огни… «А ну!» — коней за буераки Во мрак ведет передовой. «Так ради бога и арака Приезжай ко мне домой». Поговорим о нашем честном, Пока заносит время след, О ремесле высоком — песни И сабли — ясном ремесле. Декабрь 1939

«Ковыль-трава, и разрыв-трава…»

Ковыль-трава, и разрыв-трава, И злая трава — полынь. Опять на Азорские острова Море ведет валы. А ты, ты падаешь наискосок, Комнату запрудив Смертью своей и строкой своей, Рукой, прижатой к груди. Так вот он, берег последний твой, Последней строки предел. Стой и стынь, стынь и стой Над грудой дум и дел… 1940

«Все на свете прощается…»

Все на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса. Нам с рожденья положено Почти аскетическое мужество. И на стольких «нельзя» Наше детство сухое редело. Этот год перезяб, Этот год перемерз до предела. В этот год по утрам Нам с тобою рубля не хватало, Чтоб девчонке купить молока, Чтоб купить папирос. Ты снимала с ресниц подозрительные кристаллы, И, когда не писалось, Примерзало к бумаге перо. Что же, мы пережили, Двужильные настоящие, Что же, мы пережили Без паники, не торопясь. И всего-то делов, что прибавилось в ящике Комья строк перемерзших моих И записок твоих беспокойная вязь. ………………………………………….. Мы наверное выживем, Нам такое от роду положено, И не стоит об этом — Кому это, к дьяволу, нужно. Все на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса… 6 августа 1940