Грозная туча
Шрифт:
— Как контрибуцию? — вскричал Пулавский. — Слоним занят французами, в городе введено их правление. И они же хотят обирать нас?..
— Что делать, что делать, пан президент! Война! Что ни потребуют, то отдавай.
— Как бы не так! — бросил раздраженно Пулавский. — Не на того напали! Ввели свое правление в городе, так и считайте его своим, а не неприятельским. Ни за что не дам я им ни одного гроша контрибуции, а не то что тысячу червонцев.
— Ах, что вы, пан президент! Вы восстановите против нас французов.
— Шварценберг не француз, а австриец, — проворчал Пулавский.
— Все же он маршал наполеоновской армии.
— Да что же они! Союзники наши или враги?..
— Не время, не время нам об этом толковать, пан, скорее заплатите требуемое, и дело кончено!
— Нет, ни за что не стану я обирать моих соотечественников. Повадь их только — этих австрийцев, — так они нас до нитки оберут.
— Вы обязаны помогать начальникам французских войск. Вы — президент комиссии удовлетворения потребностей войск… Хуже будет, когда они возьмут требуемое силой.
— Пусть попробуют взять силой, найдем на них управу. Мы обратимся в Гродно к императорскому комиссару генералу Шансенону, а не то так и в Вильно съездим к маршалу герцогу де-Бассано.
— Ого-го!.. До Вильно-то далеко!
Тут подскакал к разговаривавшим адъютант Шварценберга и пригласил Пулавского следовать за ним к маршалу.
Пока все это происходило на улице Слонима, в одном из лучших его деревянных домов с большим фруктовым садом шла оживленная беседа. К хозяйке дома, госпоже Пулавской, приехала ее сестра, госпожа Хольская, жившая близ прусской границы в своем имении. Сестры давно не виделись и не могли наговориться.
— Что ты слышала о войсках? — спросила сестру Пулавская, переговорив с ней о семейных делах.
— Все хорошие вести! — весело отвечала Хольская. — На границе собралось французских войск видимо-невидимо. Все солдаты отлично обученные, сытые, хорошо вооруженные — просто прелесть! Если бы не ты, ни за что бы не уехала, очень хотелось мне самой угостить наших избавителей французов.
— Полно, сестра! Как можно женщинам оставаться одним в такое время в деревне?
— А чего бояться! Народ французский известен своей деликатностью и любезностью к дамам. Я ничуть их не боюсь, и все уже у меня было приготовлено, чтобы угостить первый отряд, который остановится вблизи моего поместья, как вдруг пришло твое письмо… Я не устояла против твоей просьбы пробыть это время вместе, бросила все, забрала с собой дочерей, Анелю и Зосю, и вот, как видишь, мы у тебя; только по дороге заехала на недельку к брату мужа и погостила у него…
— Ну так-то лучше, дорогая. Все будем вместе. Мы даже и тут, в Слониме, не останемся. Муж мой отвезет нас за две мили в новое наше имение. Я рада не оставаться тут: где войска, там женщинам жить неприятно.
— Не согласна с тобой. Я люблю военных.
— Только, надеюсь, не во время войны. Ты послушала бы, какие ужасы рассказывает нам Маевская о вступлении французов в Ковно. Страшные грабежи и бесчинства начались в городе и окрестностях. Ей бы не сдобровать, если бы не заступился за нее один молодой французский солдат; он остановил своих товарищей, напомнив им о их сестрах и невестах.
— Вот видишь, все-таки нашелся рыцарь даже между солдатами! О, я верю в благородство французов.
— Не одни французы вступили в нашу Литву. Тут много и саксонцев, и австрийцев, а те в военное время обращаются весьма бесцеремонно с жителями занятых ими провинций. Вот хотя бы вступивший в Слоним отряд Шварценберга вовсе не отличается рыцарскими галантностями. Да и сам Шварценберг не прочь захватить, как говорят, даром все, что попадает ему под руку.
— Верны ли эти слухи?
— Не знаю, но об этом все чаще поговаривают. Вот…
В эту минуту вбежал старый лакей, бледный и перепуганный, и доложил сбивчиво:
— Пани… нашего пана солдаты ведут…
Госпожа Пулавская, вскочив и заломив в отчаянии руки, закричала:
— Боже! Да за что это?
— Не знаю, пани.
— Не беспокойтесь, — сказал Броньский, быстро вбежав в комнату. — Это одно недоразумение. Поверьте мне! Пан президент не хочет дать контрибуции, а Шварценберг горяч и велел его отправить под арест.
Пока Броньский рассказывал все подробности дела, одна из панн, бедных дворянских девиц, которые жили постоянно в богатых домах, помогая хозяйке дома по всем отраслям ее хозяйства, узнав, что Пулавского ведут под арест, побежала рассказать об этом панне ключнице Чернявской, и вскоре весь дом узнал о случившемся. Дети с воплями прибежали к матери, слуги охали, ахали, громко плача и призывая Божью кару на голову Шварценберга.
— Папу ведут! — закричал двенадцатилетний Янек Пулавский, взглянув в окно.
Его мать и вся семья бросились к окнам. По улице шел спокойно и с большим достоинством Пулавский между двумя австрийскими солдатами. Смотревшие в окна замерли в немом ужасе, хотя Пулавский, увидя их, подал им знак, чтобы они не беспокоились.
Пулавский сидел уже преспокойно на гауптвахте, а семья его все еще громко плакала, охала и проклинала Шварценберга. Тщетно успокаивал их Броньский, никто не хотел верить двуличному человеку.
Собралось много соседей; все судили и рядили по-своему. Кто советовал Пулавской идти самой к Шварценбергу и просить за мужа, кто уговаривал ее ехать прямо в Гродно с мольбой к Шансенону.
Бедная женщина не знала, кого слушать. Но тут пришел громажор уланского полка Таньский, отличавшийся спокойным и толковым взглядом, и объяснил, что бояться ей за мужа нечего, так как Шварценберг не может не выпустить его в самом скором времени, но ей все-таки не мешает ускорить дело и самой попросить Шварценберга.
Пулавская не решалась идти одна, и Таньский с ее братом Фердинандом Беннеловским вызвались сопровождать ее. Она взяла с собой всех детей и обоих племянников своего мужа, поступивших вместе с ее братом Фердинандом Беннеловским в полк императорских уланов. Семейная эта экспедиция к Шварценбергу имела трогательный вид и носила патриархальный характер, и фельдмаршал воспользовался случаем представиться растроганным и прекратить арест Пулавского, так как сам чувствовал, что перегнул палку — поступил с Пулавским незаконно.