Грозное лето
Шрифт:
– Собственно... я сам толком не знаю... Вот была у меня, товарищ полковник, такая история...- Аким вдруг почувствовал, что ему очень легко говорить с этим человеком, и он рассказал полковнику, как встретился с другом, оказавшимся дезертиром, рассказал, что он его не застрелил. Полковник внимательно выслушал Акима.
– Коммунист, товарищ Ерофеенко, не тот, кто действует по первым своим побуждениям. В данном случае вашим первым и естественным побуждением было убить предателя. Но вы этого не сделали. И по-моему, поступили правильно, не потому, разумеется, что предатель этого не заслуживает. Он от своего не уйдет.
Аким не мог скрыть от начподива того, что в те минуты он не думал о том, о чем говорил сейчас полковник,- просто у него не поднялась рука на Володина. Почему - он и сам не знает.
Полковника несколько озадачило такое признание солдата. Он задумался. Однако искренность разведчика понравилась Демину: нужно быть очень честным и мужественным человеком, чтобы признаться в том, в чем признавался сейчас Аким.
– Все-таки вам следует подумать о вступлении в партию,- сказал полковник твердо.
– Хорошо, товарищ полковник!
– Подумайте. Думать вы умеете!
– Демин пожал руку солдата.- До свиданья, товарищ Ерофеенко!
– До свиданья, товарищ полковник!
Аким долго смотрел вслед невысокому человеку, устало переставлявшему ноги.
"Как у него все ясно и просто",- подумал Аким, возвращаясь в блиндаж.
Утром, выйдя на улицу, он был привлечен свистом птичьих крыльев. Вспугнутая стайка серых скворчат пронеслась над его головой. Аким огляделся. Кто-то тряс молодую яблоню. Семен, конечно. Аким посветлел.
– Яблоки сшибаешь?
– подошел он к Ванину.
– Как видишь,- неласково ответил тот.
– Ну ты и ерш! Слезай, что скажу.
– Обожди.- Сенька, прошуршав брюками по коре, спустился на землю. В озорных выпуклых глазах, которым так хотелось быть серьезными, Аким заметил блеск неудержимого любопытства. По припухлым, еще ребячьим губам прошлась непрошеная улыбка: - Ну?..
– Чего "ну"? Давай мне свой подарок. Ведь я видел, что ты у немца обратно взял очки.
– Разбил я их... Хватил о дерево, аж брызги посыпались, как у той крыловской обезьяны...
– Ну и шут с ними. Мне Пинчук новые из Шебекина привезет.
– Ты ж слепой без очков.
– Нет, Сеня, я, кажется, прозрел... немного,- Аким задумчиво и тепло посмотрел на товарища.- Понимаешь?..
– Черт тебя поймет!
– совершенно искренно сказал Сенька.- Корчат из себя каких-то многозначительных чудаков.
– Как, как ты сказал?
– Слушать надо.
"Многозначительных чудаков"!
– Аким захохотал. Ему показалось, что в этих словах Ванина есть какая-то доля правды. В самом деле, уж не слишком ли он, Аким, мудрствует в своей жизни? Не лучше ли жить так, как живет Сенька,- просто и естественно.
– Ну, ладно, не сердись,- сказал он Сеньке.
– Наверно, начнется скоро?
– вдруг ни с того ни с сего спросил Ванин.
– Почему?
– Зачем полковник-то приходил?
– Нет. Он приходил по другой причине.
– Может быть,- согласился Ванин.- Не хочешь яблока, Аким?
– Сенька откусил и поморщился.
– Кислющие до невозможности. Пойду Лачугу угощать. Специально для него нарвал. Слопает. Да еще
Вернувшись в блиндаж, Аким сел за дневник. В этот день он записал в него всего лишь два загадочных для Сеньки слова: "Следует подумать".
10
Ночью дивизия генерала Сизова, вышедшая на свои прежние позиции, форсировала Донец южнее Белгорода. Бойцы не продвинулись и трехсот метров, как были вынуждены остановиться, потом залечь в прибрежных тальниках, обглоданных снарядами и минами, примятых стальными лапами танков. Немцы опять сидели на меловой горе, откуда они 5 июля предприняли свое наступление. Им было все видно как на ладони. Однако и поделать они ничего не могли. Советские солдаты с редкостным упорством отстаивали небольшой плацдарм, который сами же окрестили надолго запомнившимся им словом "пятачок". На другой, на третий и на седьмой день ходили гитлеровцы в контратаку, но отбросить за реку советских бойцов им так и не удалось.
Потери с обеих сторон были немалые. Медсанбат и санитарные пункты переполнились ранеными. Трудно было с боеприпасами. Снаряды, мины и патроны получали только ночью, и то в недостаточных количествах: что могли натаскать на себе и переправить на лодках - другой переправы еще не было -солдаты-подносчики? А еще хуже обстояло дело с питанием. Горячую пищу удавалось доставлять только ночью. За ней ходили с термосами наиболее храбрые и выносливые солдаты. Но и им не всегда удавалось благополучно совершать свои опасные рейсы. Многие тонули в реке с термосами и противогазными сумками, набитыми хлебом. Да и те, что все-таки добирались к ротам, часто снимали со своих плеч пустые термосы: суп вытекал в пробитые пулями отверстия. Это было обиднее всего. За семь суток солдаты исхудали, лица их заросли щетиной, губы потрескались, в глазах - горячечный блеск.
В особенно тяжкую и горькую минуту - предел бывает и солдатскому терпению - сорвется у кого-нибудь непрошеное:
– До каких же пор на этом проклятом "пятачке"?!
Солдат, сидящий в своем окопе и видящий перед собой лишь маленький клочок земли, откуда в него все время стреляют, естественно, не может проникнуть своим, пусть даже очень цепким, умом в существо оперативных замыслов командования. Семь суток подряд вели солдаты кровопролитный бой, а он, как им казалось, не давал никаких результатов - только погибали товарищи, с которыми так много пройдено и пережито. Немцы же по-прежнему сидели на меловой горе и стреляли оттуда из пулеметов и минометов.
– Что же это такое делается?..
– А ты не хнычь!
– Сам ты хнычешь!.. Говорю просто! Должен конец этому быть.
– Без тебя думают об этом...
– А я и ничего. Что ты пристал ко мне? Вон, смотри, кажись, опять идут!..
Командир дивизии ни днем, ни ночью не покидал своего наблюдательного пункта, который был теперь сооружен почти у самого берега реки. Чутко прислушивался к охрипшим телефонам. Из соседнего перекрытого окопа, соединенного с генеральским блиндажом ходом сообщения, долетали слова: