Грозный отшельник

— Саиб, великий русский господин, который обладает волшебной кистью и чудесными пестрыми красками, хочет непременно отправиться в джунгли?

— Да. А что?

— Саиб хочет посетить развалины древнего храма раджей Баккани, где появляются страшные призраки?

— Ну, да. В призраки я не верю.

— Предупреждаю саиба: ходить в развалины древнего храма раджей Баккани не следует.

— Но я начал писать там чудесный этюд и не успокоюсь, покуда не закончу работу.

— Да будет исполнена воля господина моего. Но тогда по крайней мере пусть саиб берет с собой людей, которые, будучи храбры, как львы, и могучи, как тигры, не допустят ни единому волосу пасть с головы саиба. Мой племянник, Муззаффар, может за один

пиастр в день командовать конвоем саиба. О, он такой храбрый, этот Муззаффар! Ну и, кроме него, саибу придется взять с собой еще пять или шесть головорезов из нашей деревни. Но им можно дать по полпиастра. Только Муззаффару, потому что он, во-первых, мой родной племянник, сын моей покойной сестры Аэши, а, во-вторых, храбрый, невероятно храбрый человек, надо дать целый пиастр, дорогой саиб. Но это же дешево, право, невероятно дешево!

— Ну, ладно. Мне нужно всего два или три сеанса в развалинах. Плачу по пяти пиастров от сеанса. Довольно?

— Саиб щедр и великодушен, как сам Низам Гайдебарата. Рука дающего не оскудеет, и дни щедрого будут, как песок морской, а потомство его, как звезды небесные. Твой раб ждет твоих распоряжений.

Такой разговор происходил как-то между мной, забравшимся в дебри Индии русским художником, и местным представителем власти «муффетаром», или старшиной, полумусульманского и полубуддийского поселка Букки-Алер в недрах джунглей, простодушно-глуповатым, а в общем очень симпатичным Мустафой, тучным мусульманином, красившим хной свою окладистую бороду.

Разговор этот привел к известному соглашению. Я получил «почетный конвой», состоявший из полудесятка вооруженных дубинами и заржавленными саблями обитателей деревушки под командой «непобедимого» Муззаффара.

Разумеется, я не придавал ни малейшего значения толкам индусов о возможности встретиться в развалинах древнего храма Баккани с каким-либо привидением: в Индии, этой стране чудес и сказок, нет ни единого местечка, нет развалин, где бы, по уверениям индусов, не водились привидения, да еще из самых страшных, которых только может придумать необузданная фантазия восточного человека. Но мне как-то не везло: привидения, словно сознательно, уклонялись от всякой встречи со мной. Но, с другой стороны, в джунглях опасность стережет человека на каждом шагу: в густой траве ползают змеи, под камнями водятся в неисчислимом множестве скорпионы и ядовитые стоножки, в зарослях прячется кровожадная пантера, а то и сам властелин джунглей — королевский тигр. При таких условиях одиночество не всегда удобно. Положим, на «львиную храбрость» и на «неустрашимость» моего конвоя я полагаться не мог, но все лее присутствие людей до известной степени обеспечивало на время работы хоть от неожиданного нападения какой-нибудь ядовитой или свирепой гадины.

В то же утро мы торжественно отправились в развалины древнего храма раджей Баккани.

Не могу сказать определенно, к какой именно эпохе относилось сооружение этого храма, который теперь представляет собою просто груду развалин. Но меня, как художника, интересовала не археологическая ценность развалин, а исключительно их поразительная живописность.

Представьте себе огромную площадь, наполовину покрытую болотными озерами с пышной тропической растительностью. И среди этих сонных озер и протоков, в водах которых колышутся красавицы лилии, — целый лес стройных мраморных колонн с причудливой резьбой, полуобвалившиеся стены с зияющими окнами, воздушные купола в форме луковиц, остатки баллюстрад из белого мрамора, красивые пятна изразцов или мозаики, и все это перевито ползучими растениями, все это затенено вершинами пальм и заплетено гирляндами ярких цветов…

Два или три часа работы прошли спокойно.

Правда, мои бравые телохранители за моей спиной болтали и стрекотали, словно сороки. Они бесцеремонно критиковали мою наружность, обсуждали стоимость моих вещей и, наконец, решили между собой, что я занимаюсь пустяковым, ничего не стоящим делом. Но ко всему подобному я уже раньше привык и теперь не обращал ни малейшего внимания на разговоры индусов.

Солнце, совершая свой обычный путь, очень быстро меняло общую картину развалин, давая то или иное освещение покосившимся колоннам, обрушившимся стенам, нависшим сводам и куполам, и мне приходилось бросать один этюд, чтобы приняться за другой, совершенно не заботясь о точности формы, рисунка, думал только о том, как бы схватить красочность картины. В этой работе я совершенно не заметил, что моими телохранителями овладевает тревожное настроение. От задумчивости меня пробудил не совсем уверенный голос Муззаффара:

— Саиб, дорогой саиб. Пора кончать и уходить из этого страшного места.

— Это почему? — удивился я.

— Так…

— Глупости! До захода солнца еще далеко. Я могу еще кое-что сделать.

— Но, саиб! Право же, лучше будет вернуться в поселок!

— Ерунда! Проголодались вы, что ли? Так ведь вы же забрали целую груду собственной провизии и, кроме того, сожрали почти все, что я взял лично для себя.

— Это были такие вкусные вещи, саиб. Мы в жизни никогда не ели таких вкусных вещей, саиб, — со вздохом признался храбрый Муззаффар. — Но, саиб, все же будет гораздо лучше, если мы немедленно покинем это место.

— Да идите вы к черту! Что случилось?

— Эддин слышал, саиб, как вздыхает в своей могиле старый раджа Баккани, великий воитель.

— Что вы, с ума сошли?

— Нет, нет, саиб. У Эддина отличный слух. Он слышит все, что творится на три мили вокруг. Пусть саиб только посмотрит на уши Эддина…

Я поглядел на знаменитые уши одного из моих телохранителей, Эддина, и едва удержался от восклицания.

Да, черт возьми, это были действительно уши.

Его уши были колоссальной величины, тонки, кожисты и при этом обладали свойством шевелиться, как будто сокращаться и распрямляться. Недоставало одного: чтобы Эддин по произволу мог их распускать наподобие веера и хлопать ими.

Попади Эддин из дебрей Индии в какой-нибудь европейский город, он смог бы показываться в любом цирке или ярмарочном балагане со своими чудовищными ушами в качестве величайшей редкости.

Добавлю, что не знаю, в силу каких именно причин Эддин ни на мгновение не оставался в покое. Вернее, его совершенно безволосая и круглая, как бильярдный шар, голова с блестящими глазами все время вертелась, нагибалась, поднималась, кожа на темени собиралась в странные складки, а уши, уши… Эти уши порхали, словно два гигантских мотылька.

— Что слышал Эддин? — задал я вопрос, с величайшим трудом удерживаясь от смеха, душившего меня.

— О, саиб! Он слышал вздох великого раджи Баккани.

— Вздор. Великий раджа Баккани, говорят, умер семьсот лет тому назад. Кости истлеть успели.

— Это ничего не значит, саиб. Мы, бедные индусы, разве мы знаем, есть ли легкие и печенка у духа великого раджи.

— Эддину просто приснилось, будто он что-нибудь слышал.

— О нет, саиб! Разве Эддин мог спать, когда у него были открыты глаза?

— Мне нет никакого дела до всей этой чепухи. Я остаюсь. А вы можете удирать, если вам угодно!

— Но саиб не лишит нас заслуженной нами за нашу самоотверженную храбрость награды?

Тут я уж не выдержал и расхохотался.

Минуту спустя от моих телохранителей и след простыл, и я остался в полном одиночестве.

Едва прошло еще четверть часа, как и я почувствовал себя немногим лучше, чем, должно быть, чувствовал себя сам длинноухий «самоотверженно-храбрый» Эддин: я явственно расслышал неимоверно глубокий и как будто печальный вздох, словно вырвавшийся из самых недр земли, затем какое-то неясное бормотание, а потом звон цепи.