Шрифт:
— Саиб, великий русский господин, который обладает волшебной кистью и чудесными пестрыми красками, хочет непременно отправиться в джунгли?
— Да. А что?
— Саиб хочет посетить развалины древнего храма раджей Баккани, где появляются страшные призраки?
— Ну, да. В призраки я не верю.
— Предупреждаю саиба: ходить в развалины древнего храма раджей Баккани не следует.
— Но я начал писать там чудесный этюд и не успокоюсь, покуда не закончу работу.
— Да будет исполнена воля господина моего. Но тогда по крайней мере пусть саиб берет с собой людей, которые, будучи храбры, как львы, и могучи, как тигры, не допустят ни единому волосу пасть с головы саиба. Мой племянник, Муззаффар, может за один
— Ну, ладно. Мне нужно всего два или три сеанса в развалинах. Плачу по пяти пиастров от сеанса. Довольно?
— Саиб щедр и великодушен, как сам Низам Гайдебарата. Рука дающего не оскудеет, и дни щедрого будут, как песок морской, а потомство его, как звезды небесные. Твой раб ждет твоих распоряжений.
Такой разговор происходил как-то между мной, забравшимся в дебри Индии русским художником, и местным представителем власти «муффетаром», или старшиной, полумусульманского и полубуддийского поселка Букки-Алер в недрах джунглей, простодушно-глуповатым, а в общем очень симпатичным Мустафой, тучным мусульманином, красившим хной свою окладистую бороду.
Разговор этот привел к известному соглашению. Я получил «почетный конвой», состоявший из полудесятка вооруженных дубинами и заржавленными саблями обитателей деревушки под командой «непобедимого» Муззаффара.
Разумеется, я не придавал ни малейшего значения толкам индусов о возможности встретиться в развалинах древнего храма Баккани с каким-либо привидением: в Индии, этой стране чудес и сказок, нет ни единого местечка, нет развалин, где бы, по уверениям индусов, не водились привидения, да еще из самых страшных, которых только может придумать необузданная фантазия восточного человека. Но мне как-то не везло: привидения, словно сознательно, уклонялись от всякой встречи со мной. Но, с другой стороны, в джунглях опасность стережет человека на каждом шагу: в густой траве ползают змеи, под камнями водятся в неисчислимом множестве скорпионы и ядовитые стоножки, в зарослях прячется кровожадная пантера, а то и сам властелин джунглей — королевский тигр. При таких условиях одиночество не всегда удобно. Положим, на «львиную храбрость» и на «неустрашимость» моего конвоя я полагаться не мог, но все лее присутствие людей до известной степени обеспечивало на время работы хоть от неожиданного нападения какой-нибудь ядовитой или свирепой гадины.
В то же утро мы торжественно отправились в развалины древнего храма раджей Баккани.
Не могу сказать определенно, к какой именно эпохе относилось сооружение этого храма, который теперь представляет собою просто груду развалин. Но меня, как художника, интересовала не археологическая ценность развалин, а исключительно их поразительная живописность.
Представьте себе огромную площадь, наполовину покрытую болотными озерами с пышной тропической растительностью. И среди этих сонных озер и протоков, в водах которых колышутся красавицы лилии, — целый лес стройных мраморных колонн с причудливой резьбой, полуобвалившиеся стены с зияющими окнами, воздушные купола в форме луковиц, остатки баллюстрад из белого мрамора, красивые пятна изразцов или мозаики, и все это перевито ползучими растениями, все это затенено вершинами пальм и заплетено гирляндами ярких цветов…
Два или три часа работы прошли спокойно.
Правда, мои бравые телохранители за моей спиной болтали и стрекотали, словно
Солнце, совершая свой обычный путь, очень быстро меняло общую картину развалин, давая то или иное освещение покосившимся колоннам, обрушившимся стенам, нависшим сводам и куполам, и мне приходилось бросать один этюд, чтобы приняться за другой, совершенно не заботясь о точности формы, рисунка, думал только о том, как бы схватить красочность картины. В этой работе я совершенно не заметил, что моими телохранителями овладевает тревожное настроение. От задумчивости меня пробудил не совсем уверенный голос Муззаффара:
— Саиб, дорогой саиб. Пора кончать и уходить из этого страшного места.
— Это почему? — удивился я.
— Так…
— Глупости! До захода солнца еще далеко. Я могу еще кое-что сделать.
— Но, саиб! Право же, лучше будет вернуться в поселок!
— Ерунда! Проголодались вы, что ли? Так ведь вы же забрали целую груду собственной провизии и, кроме того, сожрали почти все, что я взял лично для себя.
— Это были такие вкусные вещи, саиб. Мы в жизни никогда не ели таких вкусных вещей, саиб, — со вздохом признался храбрый Муззаффар. — Но, саиб, все же будет гораздо лучше, если мы немедленно покинем это место.
— Да идите вы к черту! Что случилось?
— Эддин слышал, саиб, как вздыхает в своей могиле старый раджа Баккани, великий воитель.
— Что вы, с ума сошли?
— Нет, нет, саиб. У Эддина отличный слух. Он слышит все, что творится на три мили вокруг. Пусть саиб только посмотрит на уши Эддина…
Я поглядел на знаменитые уши одного из моих телохранителей, Эддина, и едва удержался от восклицания.
Да, черт возьми, это были действительно уши.
Его уши были колоссальной величины, тонки, кожисты и при этом обладали свойством шевелиться, как будто сокращаться и распрямляться. Недоставало одного: чтобы Эддин по произволу мог их распускать наподобие веера и хлопать ими.
Попади Эддин из дебрей Индии в какой-нибудь европейский город, он смог бы показываться в любом цирке или ярмарочном балагане со своими чудовищными ушами в качестве величайшей редкости.
Добавлю, что не знаю, в силу каких именно причин Эддин ни на мгновение не оставался в покое. Вернее, его совершенно безволосая и круглая, как бильярдный шар, голова с блестящими глазами все время вертелась, нагибалась, поднималась, кожа на темени собиралась в странные складки, а уши, уши… Эти уши порхали, словно два гигантских мотылька.
— Что слышал Эддин? — задал я вопрос, с величайшим трудом удерживаясь от смеха, душившего меня.
— О, саиб! Он слышал вздох великого раджи Баккани.
— Вздор. Великий раджа Баккани, говорят, умер семьсот лет тому назад. Кости истлеть успели.
— Это ничего не значит, саиб. Мы, бедные индусы, разве мы знаем, есть ли легкие и печенка у духа великого раджи.
— Эддину просто приснилось, будто он что-нибудь слышал.
— О нет, саиб! Разве Эддин мог спать, когда у него были открыты глаза?
— Мне нет никакого дела до всей этой чепухи. Я остаюсь. А вы можете удирать, если вам угодно!
— Но саиб не лишит нас заслуженной нами за нашу самоотверженную храбрость награды?
Тут я уж не выдержал и расхохотался.
Минуту спустя от моих телохранителей и след простыл, и я остался в полном одиночестве.
Едва прошло еще четверть часа, как и я почувствовал себя немногим лучше, чем, должно быть, чувствовал себя сам длинноухий «самоотверженно-храбрый» Эддин: я явственно расслышал неимоверно глубокий и как будто печальный вздох, словно вырвавшийся из самых недр земли, затем какое-то неясное бормотание, а потом звон цепи.