«Грозный всадник», «Небывалое бывает», «История крепостного мальчика», «Жизнь и смерть Гришатки Соколова», «Рассказы о Суворове и русских солдатах», «Птица-Слава».
Шрифт:
Привезли мальчика назад в Оренбург, доложили Рейнсдорпу.
— Бежал, — набросился губернатор.
Чует Гришатка беду. Стал что есть сил и ума изворачиваться.
— В ров я сорвался.
— Сорвался?
— На вал я, на бревна полез, — зачастил Гришатка. — Уж больно схотелось на степь посмотреть… А ветер как дунет. Легкий я, ваше сиятельство. Не удержался… Вот и шишку набил, — повернул мальчик к генералу затылок.
Смотрит генерал — верно, шишка.
— Дурной,
Распорядился он всыпать Гришатке плетей и бросить в подвал на пятеро суток. Этим дело и кончилось.
Врезал дед Кобылин по тощей Гришаткиной спине, приговаривал:
— К разбойнику надумал бежать. К нему, к злодею. Меня не обманешь. Вот, вот тебе за государя, вот тебе за императора.
Сидит Гришатка в подвале. День. Второй. Третий.
— Не убежал, не убежал, — сокрушается мальчик. — Эх, как там царь-батюшка. — И думы одна страшнее другой пугают Гришатку: — Убил, убил, зарезал его колодник.
На четвертый день втащили в подвал к Гришатке побитого солдата.
— Пить, пить, — стонал мученик.
Гришатка сунулся к стоящей тут же бадейке, дал напиться солдату.
Глотнул тот воды, постонал и забылся. Часа через три солдат пришел в себя, глянул на мальчика.
— Кто такой?
— Гришатка.
— За что же тебя, дитятко?
Не знает Гришатка, как и сказать. Посмотрел на солдата — ни стар, ни молод. Брови густые. Вдоль правой щеки пальца в четыре шрам. Глаза, кажись, добрые, а там кто его знает. Осторожен Гришатка.
На всякий случай решил соврать:
— Убег я из крепости. На хутора. К мамке. Словили.
— А-а, — протянул солдат.
Около часу они молчали.
— Значит, убег, — переспросил солдат. — К мамке?
— Эге, к ней к самой.
Опять помолчали.
— К мамке, значит, убег, — начинает снова солдат.
«Чего это он? — обиделся Гришатка. — Пристал, как репей к собаке».
А солдат придвинулся к мальчику и продолжает:
— Вот что: будешь снова бежать, так ступай к Сакмарским воротам. Встретишь стражника — рыжий такой и с бороды, и с усов. Как огонь — рыжий. Рындиным зовется. Шепнешь ему единое слово: «ворон». Он из ворот тя и выпустит. Вот так-то. — Солдат перешел на шепот: — А как повстречаешь батюшку государя императора Петра Третьего Федоровича, то пади ему в ножки и скажи: «Поклон те, великий государь, от раба божьего Савелия Лаптева». Понял — от Савелия Лаптева. А-а, — застонал солдат.
Не ожидал Гришатка таких речей. Опешил. Подумал.
— Дяденька, — наконец обратился к солдату, — я не к мамке бежал. Я…
Однако солдат отвернулся к стене и больше не молвил ни слова.
Зима. Забелело кругом. Иней на ветках. Сугробы. Дед Кобылин переставил свою водовозную бочку с колес на сани.
Вышел Гришатка из заключения — первым делом помчался к валу. По-прежнему ходят дозорные. Пушки в сторону степи дулами смотрят. Город в тревоге. Никаких перемен.
«Жив, жив царь-батюшка, — соображает Гришатка. — Убегу, сегодня же убегу. Дождусь темноты — к Сакмарским воротам. Увижу рыжего с бородой. Шепну ему слово «ворон» — и поминай как звали».
Не собьется теперь Гришатка с пути. Небо чистое. Ночи звездные. Разъезды царя-батюшки гарцуют у самого города.
Стало смеркаться. Собрался Гришатка, помчался к Сакмарским воротам. Подходил медленно, не торопясь, вытягивал шею — здесь ли стражник, что Рындиным зовется.
Нет Рындина. Все стражники у ворот то ли черные, то ли вовсе безусые и безбородые.
— Эх! — вздыхает Гришатка. — Видать, соврал Лаптев про рыжего человека… А может, смена не та?
Переждал, перемучился мальчик еще один день. Снова явился. На сей раз подошел поближе. Глазеет. Тут он, тут он, с бородой, рыжий. Рванулся мальчишка вперед, как вдруг чья-то рука за шею Гришатку хвать.
Вскрикнул, рванулся Гришатка. Однако рука, что петля, еще туже зажала шею.
Повернул человек Гришатку к себе лицом. Глянул Гришатка — Кобылин.
— Ты зачем здесь, паршивец. Ась?
И снова Гришатку били.
— Душу по ветру пущу! — кричал дед Кобылин. — Кишки размотаю! — И бил Гришатку с такой силой, словно и впрямь убийство задумал.
Старик Кобылин ездил за водой на Яик либо перед рассветом, либо когда упадет темнота. Это чтобы «разбойники» не приметили.
Отлежался Гришатка день, второй после побоев, опять за свое. Э-эх, птахой небесной взмыть бы из крепости!
Ночь. Лежит, думает думы свои Гришатка. И вдруг рукой с размаху по темени хлоп. «Бочка деда Кобылина, бочка!»
Поднялся Гришатка, армяк на плечи, к Вавиле под лавку. Где тут топор? Вышел Гришатка во двор и сторонкой-сторонкой к дедовой бочке. Пощупал днище, крепкое днище. Пристроился мальчик, давай выламывать нижние доски. Трудился, трудился, отбил. Просунул голову, плечи — в размер, все пролезает.
Приладил Гришатка доски на старое место, вернулся домой.
«Ой, не уснуть бы! — думает мальчик. Лежит, не спит, дожидается раннего часа. — Ну, — решает, — пора».
Явился он к бочке. Приподнял доски. Залез. Притих.