Групповой портрет с дамой
Шрифт:
А теперь я не знаю, как бы мне без новых долгих околичностей перейти к чрезвычайно щекотливой теме; затрагивать эту тему я затрудняюсь, несмотря на то, что считаю Вас женщиной вполне современной и свободомыслящей, несмотря на то, что Вы были замужем и отчасти знакомы с некоторыми неприятными деталями, которых мне предстоит коснуться. Итак, когда-то и я был студентом-медиком, хотя мне так и не довелось стать врачом. На медико-санитарной службе я застрял из-за войны, а также из-за неискоренимого страха перед экзаменами, проявившегося во время сдачи начальной физики. Однако, приобретя огромные знания и опыт в немецких и русских госпиталях и будучи освобожденным в 1950 году из лагеря для военнопленных в возрасте тридцати пяти лет, я по легкомыслию стал выдавать себя за дипломированного врача и в качестве такового создал себе хорошую практику, но в 1955 году был разоблачен и приговорен к заключению за мошенничество etc; несколько последующих лет я провел в тюрьме, пока не был отпущен досрочно благодаря вмешательству проф. д-ра Кернлиха, с которым работал, когда был еще студентом, в 1937 году: проф. Кернлих предоставил мне свое покровительство и службу в 1958 году. Коротко говоря, мне известно, как живется человеку, на репутации которого черное пятно. Кстати, за время моей как-никак пятилетней «врачебной» деятельности я не совершил ни одной ошибки, которую бы мне поставили в вину. Теперь Вы, по крайней мере, поняли, с кем имеете дело, хотя бы это я Вам разъяснил. Не знаю только, как мне разъяснить другое. Попытаюсь взять быка за рога! Процесс излечения Вашей приятельницы Маргарет шел так быстро, что можно было вполне рассчитывать на ее выписку из больницы уже через полтора-два месяца. Это могут засвидетельствовать все лица, посещавшие больную, в том числе несколько странный, но все же симпатичный
И вот незадолго до выписки с Вашей приятельницей произошло нечто очень странное, нечто парадоксальное. Даже я – бывший студент-медик, много лет занимавшийся «врачебной» практикой, привыкший за последние тридцать пять лет к циничному жаргону закрытых заведений, – даже я никак не могу решиться сообщить Вам, незнакомой даме, некоторые факты в письменном виде, притом, что выразить их устно мне было бы еще трудней. Итак, уважаемая госпожа Пфейфер, речь пойдет о выполняющем чрезвычайно сложные функции и способном к чрезвычайно сложным реакциям как в физическом и биохимическом, так и в психологическом смысле органе, носящем повсеместное название мужского члена. (Авт Ах, я испытываю такое облегчение: слово наконец-то найдено!) Вы, конечно, не удивитесь, что женщины неизбежно попадающие в наше лечебное учреждение, наделяют этот мужской атрибут не очень-то деликатными наименованиями (о боже, как я рад, что все точки над «и» наконец-то поставлены!). Особой популярностью пользуются и испокон века пользовались различные мужские имена. Надо отметить, что прямые грубые словечки звучат достаточно грубо, но они, по крайней мере, соответствуют среде и имеют, так сказать, чисто служебный, почти медицинский характер, прямая грубость как бы нейтрализует эти слова, делает их менее отвратительными, нежели, казалось бы, более «невинные» наименования. Но как раз в те месяцы, когда Ваша приятельница начала поправляться, наша больница была прямо-таки охвачена глупейшей эпидемией – упомянутый атрибут назывался исключительно мужскими именами. Уважаемая госпожа Пфейфер, Вы должны понять, что в лечебных учреждениях нашего типа подобные глупые эпидемии накатывают, так сказать, волнами; пожалуй, эти явления можно наблюдать еще только в интернатах для девочек; кроме того, учтите, что эпидемии перекидываются также и на средний медицинский или педагогический персонал. За три года пребывания в плену я узнал, что такого рода «диалектические перекидки» имеют место и в среде заключенных и их стражей. Монахини – у нас они исполняют роль дежурных сестер – и без того склонны ко всяким дурацким проделкам; именно в дерматологических больницах они охотно участвуют в глупых шутках, и это даже не признак их порочности, а скорее своего рода самооборона. Вообще-то сестры-монахини были на редкость милы с Вашей приятельницей, очень часто они смотрели сквозь пальцы на ее визитеров и на приносимые ей передачи, даже на алкоголь и сигареты, но поскольку часть этих сестер уже лет тридцать – сорок имеет дело с венерическими больными, многие из них усвоили жаргон падших женщин и даже, случается, сами расширяют его. А теперь должен сообщить Вам один поразительный факт, хотя, впрочем, не думаю, что Вы удивитесь; скорее это подтвердит Ваши собственные наблюдения: госпожа Шлёмер была исключительно стыдливой женщиной. Сперва над ней дружно потешались – дело в том, что госпожа Шлёмер никак не могла догадаться, о чем идет речь, если больные заводили разговор, скажем, о «Густаве-Адольфе», или «Эгоне», или «Фридрихе» и т. д., в уже упомянутом контексте, конечно. И вот больные начали дразнить Вашу приятельницу, не унимаясь ни днем ни ночью; причем сестры-монахини тоже принимали участие в этих жестоких забавах. Сначала в розыгрышах госпожи Шлёмер фигурировали лишь типично лютеранские имена. «Тебя слишком часто посещал Густав-Адольф» или же: «Уж слишком ты любила своего Эгона». Но это не помогало, тогда больные решили во что бы то ни стало покончить с «дурацкой невинностью Шлёмерши» (больная К. Г., профессиональная сводня шестидесяти с лишним лет); волей-неволей Ваша приятельница начала ужасно краснеть, буквально каждый раз, когда в ее присутствии упоминали мужское имя. И тут над госпожей Шлёмер стали насмехаться из-за ее пылающих щек, приписывая это явление жеманству и лицемерию; монахини и больные до того изощрялись, что это перешло в самый вопиющий садизм. Дальше больше – преследователи начали употреблять в соответствующем контексте и женские имена. Самым большим успехом пользовались сочетания – типично лютеранских имен с типично католическими – такие сочетания назывались «смешанными браками». Например, Алоис и Луиза etc. Теперь уже госпожа Шлёмер, попросту говоря, пылала перманентно, она краснела даже тогда, когда в коридоре без всякого злого умысла произносилось имя какого-нибудь посетителя, имя сестры или сиделки. Вступив на путь жестоких издевательств и не желая простить госпоже Шлёмер ее непреодолимую стыдливость, мучительницы никак не могли остановиться, и наконец их забавы превратились в ярое кощунство; теперь в больнице то и дело поминали святого Алоиса, который как-никак считается заступником всех непорочных, или святую Агату и т. п. Даже человек менее психологически ранимый, чем госпожа Шлёмер, и то страдал бы, а Ваша приятельница мало того что краснела, но и беспрестанно вскрикивала, вскрикивала каждый раз, когда при ней произносили имя Генрих или святой Генрих.
А теперь я должен сказать, уважаемая госпожа Пфейфер, что покраснение лица, как доказано медициной, имеет свои внутренние причины. Вызывается оно внезапным усилением кровоснабжения сосудов и капилляров кожного покрова, что наблюдается при радостном волнении или смущении (именно последнее и отмечалось у госпожи Шлёмер) и непосредственно связано с вегетативной нервной системой. О других причинах покраснения, как-то: перенапряжение etc, говорить не стоит. Однако пермеабельность (проницаемость) капилляров у госпожи Шлёмер была и без того выше нормы, не удивительно, что у нее начали образовываться так наз. гематомы (известные в народе под названием синяков) и красные пятна, которые можно было бы назвать vulgo – «красняки». Подвожу итоги: Ваша приятельница, уважаемая госпожа Пфейфер, скончалась именно от этого. Как подтвердило своевременно произведенное вскрытие, в конце концов все тело госпожи Шлёмер покрылось гематомами и красными пятнами, в связи с этим ее вегетативная нервная система была полностью травмирована, кровообращение вышло из строя, сердце отказалось служить; постоянная краска стыда привела госпожу Шлёмер к острому неврозу; достаточно сказать, что в свой последний вечер – ночью она скончалась – Ваша приятельница ужасно покраснела, услышав пение монахинь в часовне, исполнявших литургию всевышнему. Конечно, я понимаю, что никогда не смогу научно обосновать мою теорию и, соотв., мой диагноз. И все же я считаю себя вправе написать Вам: Ваша приятельница Маргарет Шлёмер умерла от покраснений!
После того как силы ей изменили и она уже не могла связно говорить, госпожа Шлёмер продолжала шептать: «Генрих, Генрих, Лени, Рахель, Лени, Генрих». Несмотря на то, что Вашей приятельнице следовало бы дать возможность собороваться, я в последний момент отказался от этой мысли; соборование вконец измучило бы госпожу Шлёмер – ведь кощунство в больнице достигло таких размеров, что в упомянутом выше контексте употреблялись и святые имена «милого спасителя», «милого младенца Иисуса», «мадонны», «Марии», «пресвятой богородицы» со всеми ее постоянными эпитетами, в том числе с эпитетами, взятыми из лауретанской литании, например «Роза Мистическая» etc. Одним словом, молитвы, которые госпожа Шлёмер услышала бы на своем смертном одре, не только не утешили бы ее, а, наоборот, огорчили еще больше.
Это мое письмо я не стану заключать словами «с искренним уважением», но не воспримите сие как нежелание следовать общепринятым правилам вежливости. Не решаясь употребить слово «сердечный», что могло бы быть истолковано как известная навязчивость, я позволю себе закончить мое письмо словами:
С дружеским приветом
Ваш Бернгард Эльвейн».
XIII
После долгих размышлений Клементина, которая в последнее время энергично вмешивается в работу авт., решила, что полицейский протокол не стоит переписывать слово в слово; по мнению К., его лучше пересказать. Правда, в этом случае неизбежно некоторое искажение стиля и выпадение ряда интересных эпизодов и деталей (в частности, из пересказа выпал эпизод с дамой в бигуди, которая находилась в обществе господина в нижней рубахе, чья волосатая грудь в протоколе сравнивалась с «меховым спорком», выпали также «жалобно скулившая собака» и агент по выколачиванию
1) Несколько дней назад с полицейским Дитером Вюльфеном, находившимся в служебной машине, которую он поставил перед Южным кладбищем, заговорила некая госпожа Кэте Цвифеллер; она попросила Вюльфена взломать дверь в квартире госпожи Ильзы Кремер, ул. Нургхеймер, дом № 5. На вопрос о том, почему госпожа Ц. считает нужным прибегнуть к этой мере, та заявила, что после очень длительных поисков (они продолжались 25 лет, но, как признает госпожа Ц., эти 25 лет не были целиком посвящены поискам) ей удалось узнать адрес госпожи Кремер; и вот, освободившись от всех дел, она отправилась к госпоже К., дабы сделать ей одно важное сообщение. Госпожу Ц. сопровождал ее сын – двадцатипятилетний Генрих Цвифеллер, сельский хозяин, как и его мать (собственно, о госпоже Ц. следовало бы сказать – сельская хозяйка. Прим. авт.). Госпожа Ц. и ее сын намеревались сообщить госпоже К., что ее погибший в конце 1944 года сын Эрих, находясь в деревне между Коммершейдтом и Зиммератом, предпринял попытку перебежать к американцам. При этом его обстреляли как американцы, так и немцы. Тогда Э. К. в поисках убежища заскочил в деревенский дом Цвифеллеров, действительно получил там искомое убежище и прожил в этом доме несколько дней. В ту пору Эриху К. было семнадцать лет, а ей, Кэте Ц., девятнадцать, и между ними возникли любовные отношения; они «обручились», «поклялись друг другу в верности навек» и решили ни за что не покидать дома. Молодые люди не выходили на улицу даже тогда, когда боевые действия настолько активизировались, что их жизням начала угрожать непосредственная опасность: дом Ц. находился «между двумя фронтами». Когда американцы подошли еще ближе, Эрих К. попытался укрепить над дверью дома кухонное полотенце в знак капитуляции; правда, на полотенце были красные полосы, но основной фон был белый. И тут К. настигла пуля немецкого снайпера, он был убит «выстрелом в сердце»; госпожа Ц. сама видела этого снайпера вермахта, он сидел на вышке «между двумя фронтами», направив винтовку не на американцев, а на деревню; впрочем, после этого происшествия уже никто («В деревне оставалось еще человек пять»), уже никто не осмеливался вывесить белый флаг. Госпожа Ц. рассказала, что она втащила мертвого К. к себе в дом, а ночью, оплакивая от всего сердца, закопала в сарае; позже, когда американцы захватили деревню, она собственноручно похоронила его в «освященной земле». Вскоре Ц. заметила, что забеременела, a 20/IX 1945 года, то есть «ровно в срок», родила сына и нарекла его при крещении Генрихом; родители госпожи Ц. – во время встречи с Э. К. она жила одна – не вернулись из эвакуации, и госпожа Ц. так и не получила от них никаких известий; они числятся пропавшими без вести, наверное, погибли по дороге от бомбежек. Как матери-одиночке и как хозяйке небольшого надела, госпоже Ц. пришлось трудно, но она поставила свое хозяйство на ноги – «время залечивает раны», – вывела сына в люди, он хорошо учился и стал сельским хозяином. Как-никак у мальчика было то, чего не было у многих его сверстников, – могила отца поблизости. Госпожа Ц. «уже (!!) в 1948 году» пыталась разыскать госпожу К., предприняла вторичную попытку в 1952 году (!!), потом надолго отказалась от своей затеи как от безнадежной, но все же сделала еще одну, также закончившуюся неудачей, попытку в 1960 году (!!). Между прочим, до последнего времени она не знала, что и Эрих К. был незаконнорожденным ребенком, не знала также имени и профессии его матери. Наконец приблизительно полгода назад посредник фирмы удобрений любезно взял дело в свои руки и после энергичных розысков узнал адрес госпожи К.; однако госпожа Ц. все еще колебалась, не зная, как ее «встретит госпожа К.». В конце концов сын настоял и они отправились в город, нашли квартиру госпожи К., но дверь никто не отпирает, несмотря на долгий и неоднократный стук. В результате опроса соседей (именно здесь сыграли довольно значительную роль дама в бигуди, скулившая собака и т. п., но эти персонажи, как уже было отмечено выше, пали жертвой беспощадных новаций, напомнивших авт. реформу литургии!!), – итак, в результате опроса соседей было установлено, что госпожа К. ни в коем случае не могла уехать, ведь она в жизни никуда не уезжала. Коротко говоря, госпожа Ц. «боится самого худшего».
2) Вюльфен попал в трудное положение. Надо ли было считать эту ситуацию ситуацией, когда «промедление опасно»? Вот в чем вопрос. Ведь ни по какой другой причине легально взломать квартиру госпожи К. не разрешалось. Прибыв вместе с госпожой Ц. и ее сыном на ул. Нургхеймер, дом № 5, полицейский установил, что госпожа К. вот уже неделю как не показывалась на улице. Один сосед (не с волосатой грудью, а другой – известный пьяница-пенсионер родом с Рейна, который называл госпожу К. Ильзой; как жаль, что весь разговор с ним вычеркнут!) припомнил следующее: примерно дня три подряд он слышал «жалобный писк Ильзиной птицы». И тогда полицейский Вюльфен решил войти в квартиру. Но не потому, что счел формулу «промедление опасно» применимой к данному случаю, а из чистого сострадания. К счастью, среди соседей госпожи К. нашелся молодой человек, который вскрыл ее квартиру, вскрыл с подозрительной ловкостью и с многозначительным замечанием: «На этот раз я делаю это для полиции» (столь бледными словами приходится обрисовывать чрезвычайно колоритную фигуру, которая имела не то четыре, не то пять судимостей за телесные повреждения, сутенерство и кражи со взломом и известна всем жильцам дома под кличкой «убийца Крокес»; даже полицейский Дитер Вюльфен отметил, что молодой человек этот «дико оброс», что у него «жирные, густые, длинные каштановые волосы» и что «вся округа его знает»).
3) Госпожа К. была найдена мертвой, она отравилась таблетками снотворного и лежала совершенно одетая на скамейке в кухне. Тело еще не успело разложиться. На старом зеркале, висевшем над кухонной раковиной, покойная написала остатками томатной пасты (! – авт.), которую она, очевидно, наносила пальцами, глагол «хотеть» в разных глагольных формах: «Я больше не хочу. Я больше не хотела. Я уже давно больше не хо…» На этом слове у нее, наверное, кончилась паста. В комнате рядом с кухней под комодом была найдена мертвая птица госпожи К. – волнистый попугайчик.
4) Дитер Вюльфен признался, что госпожа К. находилась на учете в полиции. Через агента К-14 было известно, что в прошлом она состояла в компартии, хотя с 1932 года не проявляла активности. Далее, полиции было известно, что госпожу К. много раз навещал господин… (здесь Клементина полностью написала фамилию уже упомянутого выше киоскера Фрица, но и эта фамилия пала жертвой красного карандаша, на сей раз красного карандаша авт.) и что этот господин призывал ее, видимо, к политической активности; особенно часто он навещал госпожу К. после запрета КПГ.
5) Госпожа Ц. и ее сын высказали свои притязания на наследство. Дитер В. установил наличие кошелька с 15 м. 80 пф., а также сберегательной книжки, на которой лежало 67 м. 50 пф. Судя по всему, единственным ценным предметом в квартире был почти новый телевизор (не цветной), к которому госпожа К. приклеила записку. «Выплачен полностью». На фотографии, висевшей в рамке над кухонной скамейкой, госпожа Ц. обнаружила отца своего ребенка, Эриха К. На второй фотографии был изображен, «наверное, его отец. Поразительное сходство». В расписанной цветами жестяной коробке с маркой известной кофейной фирмы были найдены мужские часы, «не имеющие почти никакой ценности», но исправные, стертое золотое колечко с искусственным рубином, также не имеющее почти никакой ценности, десятимарковая бумажка, год выпуска 1944, значок союза «Рот фронт», стоимость которого подписавший протокол не смог установить, ломбардная квитанция на заложенное в 1936 году за 2.50 марки золотое кольцо, еще одна ломбардная квитанция на заложенный в 1937 году за 2.00 марки бобровый воротник, аккуратно ведшаяся книжка по расчетам квартирной платы. Сколько-нибудь значительных запасов продовольствия обнаружить не удалось. В квартире были найдены половина бутылки уксуса, почти полная жестянка растительного масла (небольшого размера), зачерствевший докторский хлеб (пять ломтиков), надрезанная пачка молока, какао в жестяной банке – приблизительно 65-85 гр., полстакана молотого кофе, соль, сахар, рис, немного картофеля, а также непочатый пакетик птичьего корма. Кроме того, в кухне оказались две пачки папиросной бумаги и начатая пачка табака мелкой резки марки «Радость турка». Было также обнаружено шесть романов известного писателя Эмиля Золя, дешевые издания; все томики зачитанные, но не грязные – наверное, и они не представляют собой особой ценности, – и книга под названием «Песни рабочего движения». Предметы одежды и другие вещи, принадлежащие госпоже К., которые, как положено, находились в шкафах; любопытные соседи, проникшие в квартиру, презрительно охарактеризовали их как «сплошной хлам». После появления полицейского врача, которого все ждали, квартиру госпожи К. в соответствии с инструкцией опечатали. Госпожу Ц. направили в судебные органы для разрешения вопроса о наследстве, на которое она претендовала.