Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
На конкурс желающих преподавать в вечерней биологической школе с разных курсов факультета пришло человек тридцать. После жёсткого многоступенчатого отбора, который вёл Козак под руководством Людмилы Вадимовны, осталось шестеро. Доцента Зорину назначили директором ВБШ. И уже в феврале школа приняла первых слушателей. Каждая программа была рассчитана на один семестр. Поначалу было в параллели готово две программы, а уже через семестр их было шесть. Слушатели, благополучно закончившие одну и сдавшие выпускной экзамен, могли переходить на другую. Иерархии в программах не существовало, каждая
Саша в школе преподавал с удовольствием. Будучи человеком артистического склада, ярким, не лезшим за словом в карман, контакт с аудиторией любил и ценил. Козак понимал: ВБШ – его шанс на удачное будущее, к тому же от начала и до конца созданный своими руками.
За несколько коротких лет Саша, по сути, сделал больше половины экспериментального материала для докторской диссертации Зориной; плюс, этого уже хватало как минимум на две кандидатские для себя самого. Однако Зориной нужно было провести ещё одну серию экспериментов. Очень специфическую, с применением редкой дорогой аппаратуры. А такой аппаратуры на кафедрах биофака не было в принципе. Надо было искать.
Нужную аппаратуру и всю экспериментальную базу Зорина обнаружила у своей бывшей однокурсницы по биофаку МГУ Светы Дулиной. Светлана Александровна работала старшим научным сотрудником в даборатории специальной патофизиологии Академии наук. Создал лабораторию известный хирург, академик Куваев, всерьёз интересовавшийся вопросами трансплантации органов. Дочь Дулиной, Марина, в прошлом году окончила десятый. Зорина, пользуясь связями, без проблем «поступила» Марину к себе на биофак, обретя тем самым возможность за год-полтора на лучшей редчайшей аппаратуре завершить докторскую. Работать в лаборатории специальной патофизиологии предстояло, конечно, Саше Козаку. Вскоре он познакомился с первокурсницей Мариной и с удивлением понял, что не наукой единой жив человек…
Ничего этого Ольгерд Ванчуков, топая по московским бульварам весенним утром семьдесят пятого бок о бок с Сашей Козаком, не знал. А если б даже и знал, то вряд ли бы понял: мал ещё.
Ребята прошли перекрёсток с улицей Чернышевского, по Покровскому бульвару до границы с Яузским спустились до пересекающей его улицы Обуха.
– Тут нам налево, – сказал Козак, и не дожидаясь, пока загорится зелёный для пешеходов, пошёл наискосок через абсолютно пустой воскресным утром перекрёсток. Ванчуков, нагруженный теперь Сашиным портфелем, споро последовал за ним.
В переулке возле малозаметной проходной без вывески, криво притулившейся к высокому каменному забору, упиравшемуся в крашенную салатовым стену вросшего в землю по окна первого этажа кирпичного трёхэтажного особняка явно дореволюционной постройки, Козак надавил на кнопку звонка. Дверь открыл вахтёр, почти сразу.
– Я Козак, – сказал ему Саша, – а это мой помощник, Ванчуков, лаборантом будет.
– Ну, проходите, – казённо ответил вахтёр. – Ключи есть? А то
– Спасибо, есть, – улыбнулся Саша, – у меня свой комплект. – Пошли, – повернулся он к Ванчукову.
– В журнале распишись, – протянул Козаку ручку вахтёр.
Проскочив узкую жарко натопленную проходную, в которой аппетитно пахло шпротами и пряниками, Ванчуков вслед за Козаком вышел во внутренний двор. Двор был узкий и длинный. Слева стоял тот самый трёхэтажный дореволюционный дом, вход в него в виде широкой двустворчатой двери под навесом, обитой дерматином, оказался прямо в трёх шагах от выхода из проходной. Из подвала раздавался собачий лай, явственно тянуло дерьмом.
– Здесь виварий. Собаки, кошки, обезьяны. Крысы и кролики в другом месте. Вот, смотри, – махнул рукой, указывая на дерматиновую дверь, Саша. – Нам сюда. А вот туда, наверх, – он снова махнул в сторону другого невысокого здания, справа от проезда, – Институт мозга. Знаешь о таком?
– Не-а, – простодушно признался Ванчуков.
– Мозг изучают, во всех проявлениях. И морфологию, и биохимию, и электрофизиологию, и психологию. А знаешь, что там в подвале?
Ванчуков покачал головой.
– Там хранилище с сейфовой дверью. А за ней – банки со срезами мозгов разных людей. Есть особая комната.
– Зачем? – спросил Ольгерд.
– Там хранят срезы мозга Ленина.
– Ты там был?
– Был. Один раз.
– А меня с собой возьмёшь?
– Если пригласят, возьму! – рассмеялся Козак, открывая ключом скрипучий замок дерматиновой двери.
Внутри уютно пахло старым домом. Запах был знаком Ванчукову: очень похоже пах внутри комод бабушки Калерии. И ещё из подвала пахло супом, очевидно, сваренным для виварских собак. Широкая лестница со стёртыми, а то сколотыми местами, ступенями вела на второй и третий этажи.
– Нам с тобой наверх, – сказал Саша, забрал из рук Ванчукова портфель и бодро зашлёпал по невысоким ступенькам.
Дверь на третьем была белая, тоже двустворчатая и очень высокая – почти до потолка. Саша открыл, зажёг свет. Показал налево:
– Гардеробная.
Направо:
– Туалет и ванная.
Сняли верхнюю одежду, вытерли ноги.
Прямо открывался короткий неширокий коридорчик. В него выходили два дверных проёма. За одним располагалась не очень большая квадратная комната, под завязку забитая всякой пока ещё непонятной Ванчукову аппаратурой. Четверть комнаты занимала отдельная камера с дверью, сделанная из мелкой некрашеной металлической сетки.
– Это что? – спросил Ольгерд.
– Камера для регистрации электроэнцефалограммы. Экранированная. А то наводки большие. Иначе шумы полезный сигнал могут забивать.
Возле единственного низкого оконца комнаты стоял чей-то рабочий стол со стулом, весь заваленный бумагами. Рядом со столом – закрытая дверь.
Козак потянул ручку:
– Тёмная комната. Она же фотолаборатория. Она же чайная и кофейная.
Внутри тёмной комнаты по стенам стояли два шкафа со стеклянными, занавешенными изнутри, дверцами. В центре – овальный стол с чайником, сахарницей и чашками; четыре стула.