Грустный праздник
Шрифт:
Сообщение от Стэна Кингсли, лучшего друга: “Чувак, через тридцать лет ты сдохнешь, поэтому повеселись сегодня от души!” И безумная рожа во вложении. У каждого есть такие друзья, как Стэн: если ты упадешь с лестницы, они не бросятся помогать тебе, а будут ржать и снимать на видео, чтобы потом выложить в сеть. Но зато потом, когда ты будешь лежать в больнице, только они согласятся каждый день ездить с другого конца города и кормить твоего кота.
Подарок от Кэтрин Лозовски, когда-то близкой подруги: горящая свечка в форме сердечка. Вот это особенно трогательно; тонкие намеки - не ее стиль. Если бы в списке подарков Фэйтбука были песочные часы, она наверняка бы выбрала их, а так пришлось ограничиться тающей свечкой. Да, Кэт, я знаю, ты ждешь, но придется потерпеть еще тридцать
Сообщение от шефа: “Статья готова?”
Ого, это уже не Фэйтбук, это корпоративный чат. Шефу сегодня как-то особенно невтерпеж; может быть, вспомнил, что ему уже сильно за сорок и времени в часиках осталось на порядок меньше, чем у Тима? А тому же Мортенсену, дай его собственное Министерство ему здоровья, так и вообще через пять лет с почетом на пенсию. Вот уж кого всем миром провожать будут.
Тим быстро прокрутил вниз страницу сообщений, бросив беглый взгляд на столбик аватарок. От Вайол ничего не было. Ей плевать на корпоративные стандарты, она не станет его огорчать.
Значит, можно возвращаться к министру.
“Пять лет”.
– Пять лет сегодня исполнилось сегодня моему племяннику. Представляете, Виктор, в один день с вами родился! Может быть, и для него звезды сложатся так же удачно? Надо сестре сказать, чтобы с ранних лет готовила его к госслужбе, как считаете, а?
В прошлом году племяннику исполнялось шесть. Мортенсен помнил это совершенно отчетливо: все, что было сказано в такой день, оседало в и без того цепкой памяти прочнее, чем в архивах Министерства. Едва ли маленький паршивец мог сбросить год жизни - на такое не была способна даже виталонга. Но словосочетание “пять лет” в разговоре с Мортенсеном явно звучало сладкой музыкой для красных оттопыренных ушей Захарии Джонса, заместителя министра финансов, превосходя даже сюиту Баха в исполнении симпатичной флейтистки и каких-то четырех корейцев, расположившихся на верхнем ярусе зала.
Мортенсен не любил Баха, но сейчас предпочел бы сосредоточиться именно на нем.
– О, Виктор, наконец-то мы встретились! Сколько мы уже не виделись - лет пять, наверное? Вы все в работе, все на благо нации, а на старых друзей, выходит, времени нет, противный? Ах, не обижайтесь, я просто шучу - если и есть в мире цель, оправдывающая любые средства, так это ваша…
Мортенсен привык к трескотне Элизабет Фаулер-Платт еще со средней школы, где они вместе учились. Она с детства любила притворяться наивной дурочкой, неустанно развивая и совершенствуя свой талант. Когда-то этот образ приносил ей пятерки на экзаменах у учителей, потрясенных ее прилежанием и неизменно ставящих маленькую Лиз в пример другим детям, “несравнимо более одаренным, но ленящимся приложить лишние усилия”. Когда ее лицо стало все чаще мелькать в политических новостях, они наверняка заподозрили, что у старательной глупышки наверняка было больше мозгов, чем у них всех, вместе взятых. Узнать ее, за вычетом прыщей, было нетрудно - свой биологический возраст Элизабет откатила чуть ли не до восемнадцати. Только в глазах ее проступал настоящий возраст. И расчетливость. И жестокость. И страх, потому что она была всего лишь на год младше Мортенсена. Впрочем, сегодня множество коктейлей на чужом празднике явно помогло ей превратить это “всего лишь” в “целый год”.
Черные костюмы - каждый стоимостью в небольшой автомобиль. Сотни свечей вокруг - и настоящие, и неотличимые от них искусственные. Огромный зал с мраморными колоннами. И очереди людей, жаждущих прорваться к виновнику торжества, прикоснуться, сказать несколько глупых фраз и раствориться в водовороте из шелка, бархата и кожи. Лучше бы он уже лежал в гробу - по крайней мере, не пришлось бы тратить силы на рукопожатия.
До боли, до одури хотелось легким прыжком вскочить на стол, наподдать ногой блюдо с осетриной и закричать - да, я умру через пять лет! Я проживу еще тысячу восемьсот двадцать пять дней, не зная даже насморка, а потом попрощаюсь со всеми коллегами и знакомыми, приду домой и предупрежу дворецкого, чтобы в восемь часов утра он убрал мой труп! Я знаю, когда сработает механизм самоуничтожения в моем теле, с точностью до минуты - и в ваших телах, кстати, тоже! Я сам его туда встроил! Ты, Зак, умрешь через четырнадцать лет, шесть месяцев, три дня, пять часов и, дай-ка посмотреть, три минуты - я знал, что ты кинешься меня поздравлять, и подготовился заранее. Ты, Лиз, умрешь где-то через пятнадцать месяцев после меня, и твоя болтовня наконец-то прекратится. На остальных мне настолько плевать, что я даже не помню - в отличие от компьютеров Министерства. Они точно знают, у кого в крови уже плавают “жучки”, которые быстро и безболезненно выключат ваше тело в назначенный миг, а кто подселит их к себе со следующей ампулой виталонги. Сейчас вам неизвестно, к какой категории вы относитесь, да и не очень-то интересно; чужой праздник отвлекает вас от этих мыслей. А вот когда в вашу честь будет играть оркестр и звенеть хрусталь, вы остро захотите это узнать и станете с надеждой смотреть на меня - а я буду улыбаться и поздравлять вас теми же фразами, какие сам слышу сейчас. Так с праздником, друзья! С днем смерти!
Мортенсен мог бы сказать все это. Его бы не стащила со стола служба безопасности. Его бы не перебил никто из присутствующих. И самое главное, самое редкое - ему бы хватило храбрости. Но он, как и много раз до сего дня, промолчал.
Такие речи уже звучали в разных уголках страны. Обычно их душили после первых слов и по молчаливому согласию приравнивали к хулиганству. Общество игнорировало эти возгласы, пока они доносились с его дна. Но стоит им прозвучать сверху - и их никто не остановит, как лавину, обрушенную всего одним маленьким камешком.
Праздник должен был продолжаться. Он истекал кровью, задыхался и разлагался, но правительство поило его виталонгой, стекающейся изо всех стран мира. Знаменитости отмечали дни рождения с невиданным размахом, а телевидение смаковало каждый момент их торжества. Особенной популярностью пользовались актеры - у прочих звезд менее убедительно получалось изображать искреннюю радость даже под строгим контролем Министерства. Руководители крупнейших компаний получали заказные письма с подробными инструкциями об изменениях в корпоративном этикете; “новорожденные” сотрудники получали денежные премии, букеты цветов и обязательные пять минут внимания со стороны коллег. Отпуска никому не предоставляли - скрывать свой праздник от остальных было принято считать дурным тоном. Нет нужды пояснять, кем именно было принято.
Тем, кто свой день рождения был обречен праздновать наиболее широко.
– Виктор! Вот ты где! Дай пять, дружище!
Мортенсен позволил себе легкий скрип зубов, зная, что его все равно заглушит экспрессивный финал баховской “Badinerie”, и повернулся навстречу объятиям премьер-министра.
Тим вышел из офиса на полчаса позже, чем рассчитывал. Чертовы поздравители продолжали его отвлекать до самого конца рабочего дня. Нельзя было даже отговориться срочным заказом - любые увиливания по умолчанию считались некорпоративными вне зависимости от того, сколько в них содержалось истины. Так что заканчивать статью пришлось в уже пустом офисе.
На улице было холодно. К счастью для Тима, остановка монорельсовой находилась совсем рядом. Он поднял воротник куртки и собрался прибавить шагу, как вдруг резко передумал.
Она стояла рядом с остановкой. Не лицом к монорельсу, а вполоборота, чуть приподняв голову, словно предоставляя Тиму возможность издали оценить ее благородный профиль и точеный древнеримский нос. Такая поза символизировала благородную отрешенность от таких мелочей жизни, как общественный транспорт или, предположим, Тим.
Сворачивать было поздно. Она уже поняла, что он ее видит.
– Здравствуй, Адель.
(Здравствуй, моя бывшая девушка, с которой мы до сих пор играем в приятельские отношения)
– О, Тим, какая неожиданная встреча!
(О, Тим, какого черта ты заставил себя ждать на полчаса дольше, чем я рассчитывала?)
– Что ты здесь делаешь?
(Что ты на этот раз придумала, чтобы испортить мне настроение?)
– Я жду друга. Мы собираемся пойти в кино.
(Я жду, пока ты выйдешь с работы, чтобы совершенно случайно попасться тебе на глаза, и уже замерзла, как собака)