Грустный вальс
Шрифт:
Нина Ивановна смеется:
– Ну что, моряк с печки бряк… чего такой невеселый?…
– Да так, – говорю, – а чего веселиться… – и уже стягиваю сапог.
– А мы вот… слыхал… умер Марк Бернес…
– Да… жаль… – говорю, – такой молодой… – а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.
После уколов нельзя.
– А вы… – это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, – вы что… – кокетничает, – нами брезговаете…
А когда
– Вот, – говорю, – оперился… ну прямо чудеса…
Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.
Я ее тогда еще как следует и не знал.
– Нам, – улыбается, – трипперные не нужны.
А как-то уже зимой познакомила меня с коренастым таксистом по имени Гена. И мы все трое даже выпивали и слушали Высоцкого. И Гене больше всего понравилось “И тот, кто раньше с нею был…”.
И эту песню я ему, точно Витеньке, тоже ставил несколько раз. Но, в отличие от Витеньки, Гена вел себя гораздо приличнее и, вместо того чтобы шарахнуть по столу кулаком и смести все со скатерти на пол, “вовсю глядел, как смотрят дети”, на Зою.
А когда я ушел в море, он, оказывается, Зою заразил, и Зоя сначала сама ничего не знала. Но потом, когда я уехал в Москву, ее по знакомству вылечили. И она Гене, а заодно и мне, все простила. И теперь этот самый Гена, если меня кто тронет, отвернет моему обидчику гаечным ключом голову.
НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ
…И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.
Ну что я ей могу посоветовать?
– Купи, – говорю, – презерватив.
Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.
– Тогда, – смеюсь, – в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.
А она прямо чуть не плачет.
– Я тебе, – шмыгает носом, – серьезно, а ты… Я думала, ты не такой.
Вот это я понимаю. Мало того, что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.
– Может, – продолжает, – просто с ним поговоришь… И признаешься. Тебе же все равно.
И тогда он ей все простит и женится.
Потом, конечно, дошло. Ну какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю – и вся любовь.
Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.
И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.
Ходил бы там, в своем Нижнем Тагиле, на “провокацию” и, приспустив кальсоны, подставлял волосатую ягодицу медсестре. А та, с нацеленным из ампулы шприцем, уже давно приготовилась. И, привычно всадив иглу, все нажимает, и нажимает, и нажимает… И вот уже протягивает вату.
Так, несолоно хлебавши, и улетел.
А познакомились мы с Зоей так. Как-то всей лабораторией провожали на материк сослуживицу, начали еще на работе, а продолжили уже на дому. Эта сослуживица когда-то была Зоиной соседкой, и, когда ей дали квартиру, в ее комнату переехал Павлуша.
И тут вдруг и нарисовалась Зоя; оказывается, пришла за ключами, будет во время отпуска сослуживицы поливать фикус; теперь-то все понятно: хата.
И я как только Зою увидел – так чуть ли не выронил гитару: как будто меня ударили пыльным мешком. Да так с тех пор ударенный и хожу. И если посмотреть на мою фотографию в военном билете, то как-то и не очень верится, что я интеллигентный человек.
Я когда вылетаю из Москвы, то еще европеец. А не успею перелететь через Уральский хребет – и уже азиат.
А в нашу первую брачную ночь Зоя меня озадачила. Как написал в свое время Евтушенко, “постель была расстелена – и ты была растеряна”. И мне вдруг потребовалось в туалет.
И тут Зоя и выдвигает из-под кровати горшок. И я ее сначала даже и не понял.
Уже без плавок, стою над горшком – и думаю. А Зоя, такая сентиментальная, тоже стоит и улыбается.
ПРАЗДНИКИ В МАГАДАНЕ
Я открываю глаза – и отираюсь щекой о сиську… и все сиськи, сиськи… просто удивительно – и вдруг куда-то проваливаюсь…
Снова открываю глаза – и уже в очереди в гастрономе. И все бутылки, бутылки… – просто удивительно – и снова куда-то проваливаюсь…
Опять открываю глаза – и уже за столом в бараке; и все рюмашки, рюмашки… просто удивительно – и опять куда-то проваливаюсь…
Я открываю глаза – и отираюсь щекой о сиську… И все сиськи, сиськи… просто удивительно…
А после физзарядки я подошел к начальнику и говорю:
– Вот, – объясняю, – восемь уколов… – И протягиваю из диспансера справку.
– Какие еще, – морщится, – уколы… – И смотрит на меня как баран.
– Как, – удивляюсь, – какие. – И показываю ему на справке печать.
Но потом все-таки доперло: как-никак парторг. И видит, что дело серьезное.
– Ничего, – говорит, – не знаю. Подводите коллектив. – И побежал на второй этаж жаловаться самому Шкуренке. А Шкуренко – это как раз тот самый гнус, через которого на меня вышел академик Шило. Еще перед фельетоном. Когда я к нему (к этому самому Шиле) приперся выгораживать Владилена.
Пока мне делали уколы, я ночевал в спальном мешке на пилораме, а после “провокации” одолжил у Лешки 18 рублей и купил билет на пароход. А уже в Находке, когда все ждал из Магадана перевод, пока еще бухгалтерия раскачается, ко мне прицепился какой-то странный тип и все угощал меня “бархатным” пивом, и я еще не мог понять, чего ему от меня надо. И все интересовался, как я отношусь к Анатолию Кузнецову, свалившему по ленинским местам в Лондон. И все его сначала держали за стукача. Ну, думают, опять “Братская ГЭС”.