Грязь на снегу
Шрифт:
— В коллеж не вернусь, — объявил он.
— Почему, Франк?
— Потому.
Ему не удалось узнать, не напоминает ли он Лотте кого-нибудь, но еще в детстве Франк заметил: стоит ему состроить определенную мину, как мать перестает настаивать, теряется и уступает.
Она называет этот его прием «делать закрытое лицо».
Затем жизнь у всех настолько усложнилась, что Лотте стало не до образования сына. В оборот вошла фраза:
— Потом, когда это кончится.
А это все продолжается. И он уже мужчина. Не
— Шлюха!
Теперь так же невозмутимо он командует Адлеру:
— Стоп!
Они почти у площади. Направо улочка, где машину никто не заметит. К тому же на улицах ни души. Свет из окон пробивается редко — жители плотно затворили ставни, и признаки жизни еле угадываются в темноте. В окнах школы, в тех пяти окнах, которые он столько раз бил из рогатки, тоже ни огонька.
— Идете? — спрашивает он парня, сидящего сзади.
Тот с простецкой сердечностью отзывается:
— Зови меня Стан.
И, похлопав себя по карманам, добавляет:
— Твой приятель велел ничего с собой не брать. Я не ошибся?
У Франка при себе пистолет — этого хватит. Адлер будет ждать их в машине.
— Подождете? — спрашивает Франк, заглядывая водителю в лицо.
— А для чего я здесь? — высокомерно и чуть брезгливо парирует тот.
Снег под ногами скрипит сильнее, чем в городе. За домами виднеются садики, елки, живые изгороди, ощетиненные сосульками. Дом Вильмоша на площади справа, немного в глубину.
Света не заметно, но ведь жилые комнаты выходят на задворки.
— Не вмешивайся — я все сделаю сам.
— Ладно.
— Возможно, придется их припугнуть.
— Не впервой.
— А может, и поприжать.
— О чем речь!
Франк не был здесь уже долгие годы, но его ноги наверняка ступают по былым следам. Часовщик Вильмош, его часы и замечательный сад — самое, пожалуй, живое воспоминание его детства.
Он еще не добрался до двери, а, кажется, уже узнал запах дома, который всю жизнь был для него домом стариков: часовщик Вильмош с сестрой всегда казались мальчику старыми.
Франк вытаскивает из кармана темный фуляр и обвязывает им лицо до самых глаз. Стан порывается что-то сказать.
— Ты — другое дело: тебя тут не знают. Но если настаиваешь…
И Франк протягивает спутнику второй шейный платок: он все предусмотрел.
Он до сих пор помнит пирожные барышни Вильмош — таких он больше нигде не едал. Сладкие, пышные, с узорами из розовой и голубой глазури. Она держала их в цветной коробке, на которой были изображены приключения Робинзона Крузо.
И еще у нее была мания называть его ангелочком…
Вильмошу сейчас самое меньшее восемьдесят, его сестре — шестьдесят пять. Более точно Франк определить затрудняется: в детстве возраст других меришь совсем не той меркой, что потом.
Для него они всегда были стариками, и здесь он впервые узнал, что можно разом вынуть изо рта все зубы — часовщик носил искусственную челюсть. Жмоты они страшные. В скупости брат с сестрой не уступают друг Другу.
— Позвонить? — осведомляется Стан, которого нервирует стояние на безлюдной площади, да еще при лунном свете.
Франк звонит сам, удивляясь, что шнур висит так низко: в прежнее время, чтобы дотянуться до звонка, мальчику приходилось вставать на цыпочки. В правой руке у него пистолет. Он готов, как в первый раз у Мицци, сунуть ногу в дверь, чтобы не дать ей захлопнуться. Издалека, словно в церкви, приближаются шаги. Еще одно воспоминание! Длинный широкий коридор с темными стенами и таинственными, как в ризнице, дверями вымощен серыми плитами, между которыми по-прежнему кое-где виднеются щели.
— Кто там?
Это старая барышня Вильмош. Она не робкого десятка.
— Я от священника, — отвечает он.
Он слышит, как снимают цепочку; потом выдвигает ногу, прижимает пистолет к животу, шепчет Стану, движения которого неожиданно становятся странно неуклюжими:
— Входи.
И обращается к старухе:
— Где Вильмош?
Боже, какая она маленькая! И седая! Она складывает руки и лепечет надтреснутым голоском:
— Но вы же знаете, сударь: он год как умер.
— Давайте сюда часы.
Он узнает коридор и темные бумажные обои — имитацию кордовской кожи, на которой еще просматриваются золотые прожилки. Налево будет мастерская со столом — там, вставив в глаз лупу в черной оправе и склонясь над работой, сиживал Вильмош.
— Где часы?
И, начиная нервничать, поясняет:
— Коллекция.
Потом наводит пистолет:
— Давай побыстрей, не то худо будет.
Похоже, дело едва не сорвалось. Он не учел, что Вильмош за это время мог умереть. С ним было бы легче. При его боязливости он тут же отдал бы часы.
Старая грымза из другого теста. Пистолет она разглядела, но, чувствуется, не намерена капитулировать и будет бороться, пока есть хоть один шанс.
Тут подает голос Стан, о котором Франк начисто забыл.
— Не освежить ли ей память? — картавит он.
Парень, видимо, поднаторел в таких штучках. Кромер выбрал не новичка. Может быть, даже нарочно — не доверяет Франку?
Старуха прилипла к стене. На лицо ей упала прядь редких желтых волос. Она раскинула руки, прижав ладони к имитации кордовской кожи.
Франк машинально повторяет:
— Часы!.. Часы!..
Выпил Франк немного, но ощущение у него такое, будто он здорово набрался. Все смутно, расплывчато, лишь отдельные детали вырисовываются с утрированной отчетливостью — желтовато-серая прядь, прилипшие к стене ладони, взбухшие голубые вены на старческих руках.