Грязь на снегу
Шрифт:
Франк тоже мог бы стать таким руководителем.
Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.
Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.
Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?
Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое
В спальне найдут иссохший труп — смерть наступила неделю, а то и полторы назад.
Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе — тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.
А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.
Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, — в этом он уверен.
Мицци — глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью «Мицци».
Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.
Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу — а уж он постарался не шуметь! — как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.
Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.
— Ты не хочешь больше со мной встречаться?
— С чего ты взяла?
— Ты уже третий день избегаешь меня.
— Никого я не избегаю. Просто был очень занят.
— Франк!
Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?
— Почему ты не доверяешь мне? — упрекает она.
— Я доверяю.
— А сам не рассказываешь, чем занят.
— Это не для женщин.
— Я боюсь. Франк.
— Чего?
— За тебя.
— Тебе-то что?
— А ты не понимаешь?
— Нет, понимаю.
Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.
— Пошли.
Они «прилипают» друг к другу — берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.
— Твой отец ничего не говорил?
— С какой стати?
— Он не догадывается?
— Это было бы ужасно!
— Так ли уж?
Скептицизм спутника возмущает ее.
— Франк!
— Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?
— Перестань!
— Мать у тебя умерла?
Мицци сконфуженно колеблется.
— Нет.
— Развелись?
— Она ушла из дому.
— С кем?
— С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.
Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.
Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.
— Дантист был красивый?
— Не помню. Я была совсем маленькая.
— Твой отец пробовал с ней видеться?
— Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.
— Почему?
— Потому.
— Чем он занимался раньше?
— Писал книги и статьи в журналах.
— О чем?
— Он был художественный критик.
— Ходил по музеям?
— Он видел все музеи мира.
— А ты?
— Кое-какие.
— В Париже?
— Да.
— В Риме?
— Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне…
— Останавливались в хороших гостиницах?
— Да. А почему тебя это интересует?
— Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?
— Где?
— Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.
— Он читает.
— А ты?
— Он читает вслух и объясняет мне.
— Что читает?
— Всякие книги. Часто стихи.
— И тебе интересно?
Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы — перчаток на ней нет — с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.
— Пошли! — решает он наконец.
— Куда ты меня ведешь?
— Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.
Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.
— Франк…
— Садись.
— Может, лучше пойдем в кино.
А, в темноту потянуло! Одна беда — ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ — тоже. Елозить рукой по подвязкам — тем более.
— Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?
Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему идет об ее отце.
— Нет. Почему он должен скучать?
— Не знаю. Вы были богаты?
— По-моему, да. У меня долго была гувернантка.
— А вагоновожатый прилично зарабатывает?
Она умоляюще нащупывает под столиком его руку.
— Франк!
— Тимо! — не обращая на нее внимания, подзывает Франк. — Иди сюда. Мы хотим чего-нибудь вкусного.
Сперва закуски. Потом отбивные с жареным картофелем.