Грязное мамбо, или Потрошители
Шрифт:
Но зато здесь чертовски хорошо прятаться. Бесчисленные ряды складских стеллажей двадцать футов высотой тянутся вправо и влево от прохода на тридцать ярдов. Стеллажи трехъярусные, каждая полка шириной шесть футов — просто ложись и валяйся, двуспальная кровать, раскинувшаяся насколько хватает немодифицированного человеческого взора. Эти непомерно огромные склады, отражающие дизайнерские вкусы оптовиков, — бывшие самолетные ангары, и если байки, циркулирующие в союзе, не лгут, то в теперешнем складском помещении «Гейблмана» в двадцатом веке строили самолеты по технологии
Может, и правда, наверняка не скажу. Зато я точно знаю: третий ярус четвертой полки слева от прохода — отличное место, чтобы печатать на машинке. Эхо сразу глохнет в этой твердыне искорганов, гасится стеной из печеней, сердец, глазных яблок и селезенок, возводить которую целый час, а обрушить раз плюнуть, достаточно потянуть не за ту поджелудочную. Это не игрушки. Бонни уже получила от меня выговор, и не однажды.
Мы подошли к служебному входу Гейблманова комплекса через час после ухода от Эсбери. Его знакомая, можно сказать, ждала нас с красной ковровой дорожкой и прочей помпой. Охранница — ничего интересного — выполняла свои обязанности, сидя в будке три на три фута.
— Заходите внутрь, — прошипела Родезия, когда мы приблизились. — Не бегите.
— Мы и не собирались, — отозвалась Бонни.
— Вот и не вздумайте.
Она почти втолкнула нас в дверь и повела по длинному коридору, мимо полок, заставленных новейшими искорганами современных корпораций.
— Это резервный склад, — пояснила Родезия. — Сюда не заходят, разве что в магазине полностью закончится товар, но тогда они заранее звонят.
— Неужели никто все это не проверяет? — не поверил я.
— Здесь работаю только я. А я не проверяю. На пару дней вы в безопасности.
Вот здесь мы и устроились. Я печатаю, а Бонни увлеченно читает инструкции к искорганам, то и дело поглядывая на листок из-за моего плеча. Я не против. После каждого взгляда мы целуемся. Сегодня, надеюсь, дело не ограничится только поцелуями.
Бонни видела, как я напечатал последнюю фразу. На ее лице изобразилось удивление — нежный рот приоткрылся буквой «О», но это все игра на публику. Бонни медленно кивнула, придвинулась поближе, и теперь я знаю, каков на вкус искусственный язык — он медовый.
Силикон, правда, тоже чувствуется, но в основном — мед.
Из всех моих экс-супружниц самая насыщенная сексуальная жизнь была у меня с Мелиндой. Порой она становилась просто ненасытной, загораясь чаще, чем я мог ее охладить, и даже когда я буквально приползал домой с работы, в постели меня ожидал сущий тайфун. Или в машине. Или в парке. Или в универсаме.
После рождения Питера стало потише, но я приписываю это скорее растущему взаимонепониманию, чем появлению сына. Мы могли завести щенка и тем не менее развестись через два года. Мелинда все больше проникалась убеждением, что я эгоист и не прислушиваюсь к ее желаниям. А я все чаще думал, что она слишком любит ныть и жаловаться.
Но я не могу забыть некоторые ее слова. Когда Питеру исполнился годик и наша семейная лодка на полной скорости неслась к водопаду, Мелинда предложила мне брать уроки танцев, чтобы улучшить взаимопонимание. Я не увидел в этом логики, но спорить не имел сил. Поэтому дважды в неделю перед работой я тащился в ближайшую
Мелинда, при всех ее талантах, так и не выучилась танцевать. Она была бойкой, старательной, но в целом на уровне «очень мило». Понимала музыку и обладала врожденным чувством ритма, но танцевальные па ей не давались — пределом Мелинды так и остались несколько ритмических движений.
Напротив, я схватывал все моментально, словно давно знал, и легко осваивал танцевальную науку. Танго, вальс, мамбо оказались легкими, как дыхание. Вращения, движения, повороты я выполнял с хирургической точностью.
Но когда мы перешли собственно к танцам, толку от меня оказалось не больше, чем от Мелинды. Отдельные шаги получались прекрасно, но танец целиком, от начала до конца, мне не давался.
— Нет ощущения единства, — пояснила инструктор в тот вечер, после которого я перестал к ней ходить. — Все у вас как-то кусками. Хорошо двигаетесь, прекрасно справляетесь с фрагментами, но если нет связи, то нет и танца.
Больше я не появлялся. Мелинда сказала инструкторше, что я слег с гриппом, но я чувствовал — она инстинктивно поняла правду. Зачем упражняться в том, что противоречит моим принципам?
Обвиняя меня в развале семьи, Мелинда приводила танцы в качестве примера моей неорганизованности.
— Ты не умеешь жить нормально, как все порядочные люди, — кричала она мне одним осенним вечером за ужином, когда Питер играл в гостиной. — У тебя все кусками! Тебе бы только расчленять!
У меня было двенадцать аргументов, чтобы отмести это обвинение, но в тот момент в запальчивости я не смог бы изложить их в единой логической последовательности. Не желая лишний раз подтверждать правоту супруги, я промолчал, жуя свою картошку.
Психотерапевт Кэрол нудил о том же:
— Тесты показывают, что у вас есть деструктивные наклонности.
Я не понял, поэтому кивнул.
— Вы не считаете это проблемой? — поинтересовался мозговед.
— Нет, если Кэрол все устраивает, — постарался я угодить жене.
— Кэрол, — спросил знаток человеческих душ, — вы считаете это проблемой?
— Да нет, — вздохнула она. — Я лишь хочу, чтобы он не был таким козлиной.
Из пяти моих жен четверо называли меня этим словом — если кому-то захочется сосчитать. Я ношу это звание как знак отличия.
С Кэрол я познакомился на пожаре, когда дотла сгорел ресторан ее родственника. Я зашел перекусить между заказами — экстракцией печени, которую только что провел, и какой-то, помню, очень простой работой в спальном районе. В этом заведении я прежде не бывал, но в отношении кафе у меня один критерий: если не вырвало, значит, еда нормальная.
Однако чистота — приборов, продуктов, рук — для меня важна: не выношу неряшества. Я уже умял половину равиоли, когда на зубах хрустнуло что-то твердое. Подавив рвотные позывы, я вытащил кусок изо рта и разглядел в своих пальцах обломанный женский ноготь. Швырнув салфетку, я поднялся из-за стола.